В этот раз спектакль Льва Додина «Братья и сестры» рекламировали в Москве, как «Легендарный спектакль ХХ века». Так было написано на растяжках, так объявлял торжественный голос перед началом представления. Может, это и правда, но меня, честно говоря, такой пафос смутил. И шла я в МХТ, куда приехал Малый драматический театр, чтобы в честь «Золотой маски» показать спектакль, которому только что исполнилось двадцать лет, с некоторым напряжением. Объясню почему.

Вообще-то «Братьев и сестер» привозят в Москву уже в четвертый раз, но я его смотрела только в первый приезд, в 1986-м году на сцене Ленкома и с тех пор не пересматривала. Помню, что тогда спектакль меня, студентку, совершенно потряс. Было ощущение, что из вполне разрешенной деревенско-советской прозы Абрамова взяли самые страшные куски и сложили в такую отчаянную картину, какую до того нам в театре видеть не приходилось. Да плюс еще страшный, железнозубый уполномоченный Ганичев (его играл Сергей Бехтерев) со стальным взглядом фанатика, снившемся мне еще долго.

Теперь Бехтерев в спектакле не играет -- это раз. Во-вторых, спектакли по двадцать лет не живут -- не надо рассказывать сказки. Выдыхаются люди. Да и как может сорокапятилетний Петр Семак, даже находясь в самой лучшей форме, играть мальчишку Пряслина? Мы же не слепые. Опять же, сегодня уже нет сил смотреть на стилевые приметы деревенской прозы на сцене 80-х -- все эти бревна-платки-телогрейки-гармошки. Это я говорила себе, когда шла на спектакль, который к тому же должен был длиться с половины второго дня до половины десятого вечера. И поначалу, когда высыпали на авансцену бабы в цветных юбках и загалдели, решила, что была права. А потом все вдруг как-то изменилось.

Нет, конечно, законов природы никто не отменял: и усталость в спектакле есть, и прежнего общего восторга не чувствуется. Но он -- жив, и этому, как выяснилось, не мешает ни очевидная стилистика 80-х, ни то, что в труппе есть всего несколько человек, которые играют действительно отлично: тот самый Петр Семак -- Мишка, Наталья Акимова -- его младшая сестренка Лизавета, Игорь Иванов -- инвалид Петр Житов, да Игорь Скляр -- юродивый Юра. Еще есть несколько человек, играющие очень хорошо (и среди них новый Ганичев -- Адриан Ростовский), а основная масса -- не многим лучше, чем в каком-нибудь другом деревенском спектакле, который никто не назовет легендой.

Дело в том, что «Братья и сестры», сколько бы их ни называли вершиной русского психологического театра и шедевром коллективного актерского искусства, в первую очередь оказывается выдающимся произведением режиссера Льва Додина. Он что-то такое делает с ритмом, он так ставит смысловые точки, что меня затягивает, подхватывает и шваркает оземь совершенно помимо моего желания. Я смотрю какую-то сцену совершенно холодно, и вдруг -- два слова, взгляд, поворот, музыка -- и из меня летят фонтаны слез, как из клоуна, будто Додин точно знал, какие нужно нажимать на мне точки. Он делает это беспроигрышно, он играет на мне, как на флейте, я защищаюсь, стыжусь, даже злюсь иногда на его запрещенные приемы, но сопротивляться не могу.

Я давно уже не видела такой публики в зале -- люди вокруг меня бормотали, охали, цокали языком, заливались слезами, шептали ругательства и сочувственные слова, а в конце спектакля вдруг все разом, начиная с первых рядов, встали. Устроили овацию, кричали: «Спасибо вам!» (чего в Москве практически не бывает), а потом уже и актеры стали бросать подаренные цветы в зал, и Семак в восторге прошелся колесом.

И вот о чем я еще подумала: ведь в этих «Братьях и сестрах» говорится про какие-то простые и первичные вещи, о которых, вроде и неловко уже рассказывать: о совести, честности, искренности, бесстрашии. Вдруг вспоминаешь, что без них нельзя. И еще я думаю, что старшеклассникам сходить на этот спектакль было бы намного полезнее, чем выслушать целую кучу уроков по советской истории. С которой ведь опять ничего не понятно.