Вчера закрылась Первая Московская биеннале современного искусства. И открылась выставка «Рефлексия» в Государственном центре современного искусства. На мой субъективный взгляд, события совпали неспроста.

Начнем с выставки. Она обнадеживает по многим причинам. Во-первых, интересно придумана кураторами Ириной Горловой, Михаилом Миндлиным и Сандрой Фриммель. Во-вторых, неплохо инсталлирована в новом здании центра. В-третьих, явилась местом встречи достойных работ достойных мастеров: классиков московского концептуализма (Юрия Альберта, Андрея Монастырского, Павла Пепперштейна) с молодыми их коллегами из России (Ирина Корина) и Западной Европы (Инго Геркен, Сюзанне Кюттер, Йенс Рейнерт).

Авторов выставки рефлексия интересует не в глобальном смысле (к коей можно отнести творчество как таковое), но в очень определенном, профильном, так сказать. Отобраны только те работы, где под рефлексией понимается некое пространственное приключение, искажение привычной сетки координат. Юрий Альберт, например, заставил зрителей проходить сквозь коридор с кривыми зеркалами, у которых старательно выделывали па и пируэты юные балерины в пачках. Всамделишные, между прочим, балерины. Ты, сконфуженный, между ними протискиваешься да еще видишь свое криворылое отражение. Так мультяшный Волк в «Ну, погоди!» постоянно вываливался на сцену посреди концерта, подтверждая свой имидж «находящегося не в своей тарелке». Состояние «не в своей тарелке» в иных случаях может быть весьма полезным. Оно дает ту дистанцию, с которой много чего новенького увидишь и помыслишь. И об искусстве, и о жизни, и о себе. Ирина Корина заставила нас ходить по шатающимся половым доскам. Сюзанне Кюттер показывала видео с двумя квартирами. На одном экране обычную комнату с ковриками и диванами постепенно затопляла вода до самого потолка. На другом -- начиналось трясение и все постепенно падало и рушилось. Сначала огромный книжный шкаф. Потом -- картины. И так далее. Пока наконец минут через пятнадцать не грохалась с потолка люстра. Теоретики науки о прекрасном XVIII столетия вызванную мнимой опасностью рефлексию о смысле и бренности бытия обозначали словом «возвышенное». В том же галантном столетии категорию «возвышенного» эксплуатировала историческая живопись, трагический театр и наиболее близкие к нынешним инсталляциям садово-парковые кунштюки, например искусственные руины, лабиринты или фонтаны-шутихи с ливнем «нежданно-негаданно». Далеким, но не вписанным в концептуальный дискурс потомком этих затей является знакомый многим по паркокультурному детству аттракцион, в котором ты сидишь на качающемся диванчике, а вокруг тебя крутится жилая комната с книжными полками, занавесочками и даже цветочком в вазочке. И мир будто свихнулся. И крыша в пути.

Рефлексия, возбужденная пространственной мистификацией, во многих случаях имеет слово-ключ. Это «эхо». Даже поговорка на эту тему есть: как аукнется, так и откликнется. В эпоху высоких технологий, чтобы визуализировать образ эха, достаточно кликнуть мышью аудиовизуальную компьютерную программу. Так молодые художники и делают: кликают -- аукается.

Посетив выставку «Рефлексия» после официальной церемонии закрытия биеннале, я вдруг понял: постлюдия сбившего консервативную систему координат первого в России международного артфестиваля будет звучать наподобие вот такой акустической мембраны -- отражаться, множиться, звенеть, а в чем-то искажаться гулким эхом. И тут нарисовалась мысль: поскольку биеннале в Москве была первой, то самое ценное, что в ней есть, именно оно, эхо -- звуковая волна, имеющая целью добежать до второй биеннале. И мне показалось, что самой лучшей темой Второй Московской биеннале может быть только «Эхо» -- во всех его пластических, социальных, политических конфигурациях. В любом случае образ «эха» куда более артикулирован в сознании художника, чем визуально неконвертируемая «диалектика надежды». Кстати, в том же обожающем пространственную мистификацию XVIII столетии парковые гроты в усадьбах называли не иначе как «жилище Эхи».