Слегка мудреное название выставки «Свое иное» очень точно описывает место Михаила Рогинского в жизни, искусстве и даже в пространстве Московской биеннале. Любые условия окружающей среды -- несвободные советские, свободные заграничные -- были и остаются равно неблагоприятными для Михаила Рогинского и его творчества. Любые он, не замечая, одолевает. Через годы и расстояния Рогинский несет «свое», которое без всякого нарочитого стремления оказывается «иным». Так было и в Париже, куда художник отправился в эмиграцию с грузом живописных воспоминаний (на холстах они, а не особенно прекрасный после совка Париж), двумя беспородными собаками и банками из-под тушенки.

В почти бесконечном изобилии «параллельных и специальных» биеннальных экспозиций персональная выставка Михаила Рогинского должна была потеряться. Ставки делали на младое незнакомое племя художников, звонкие имена заграничных кураторов, западных звезд. В последнюю буквально минуту в фавориты вырвались великолепные «Сообщники» Андрея Ерофеева и забавные квартирные выставки -- истории о том, как молоды были нынешние наши мэтры, удались лучше некуда. А вот серьезная и печальная выставка Михаила Рогинского с далеко не юношескими работами как-то по-нездешнему уже изящно выпала из жизнерадостного интернационального контекста. С задорной биеннальской программой Рогинский не совпадал не только по возрасту -- в международные звезды его не взяли уже давно. Не по масштабу -- талант признавали. Просто в результате жесткого кастинга должен был остаться только один, больше великих неофициальных художников из СССР интернациональный контекст не выдерживал. А Рогинского трудно было обозначить -- он не увлекался ни слишком высокими темами, модными в советском художественном подполье, ни модным концептуализмом. Не держал фигу в кармане, не цеплялся за достигнутое -- создал первый в нашем искусстве настоящий объект, но вернулся к признанной несвоевременной живописи. Сенсацией выставка Рогинского тоже не могла стать, на новизну тоже не претендовала -- совсем недавно прошли посмертные выставки, да и блестящая ретроспектива в Третьяковке еще не забылась. Тогда один только раз в череде выставок шестидесятников безумное пространство на Крымской набережной, убившее не одну выставку, работало вместе с художником. Потрясающее впечатление беспросветности и безысходности стало началом поздней славы художника.

Очередное испытание контекстом, теперь уже биеннальным, Рогинский выдержал блестяще -- так, как если бы остальных выставок вообще не было. Снова помогало пространство: наконец завершенный зал в новом здании ГЦСИ, где работам дышится легко и свободно. Картины раннего парижского периода не очень сильно отличаются от предыдущего и последующего московских. Только неожиданно радует глаз аккуратный французский садик. А в остальном -- все та же тяжелая, как живопись Рогинского, жизнь, разве что чуть более светлая -- мерцающая красками. На двух экранах крутят фильмы, где живой навсегда Рогинский объясняет-рассказывает, отвечает на вопросы. Понять сможет лишь тот, кто согласится, что творчество определяет лишь внутренняя потребность и никогда -- грешная материя, стремление к деньгам или успеху, даже стремление быть понятым.

Его пример другим наука несладкая и малообещающая: работать всю жизнь несмотря ни на что, не оглядываясь на мнение общества и даже близкого дружеского круга, писать в прекрасном Париже серой краской мордатых продавщиц. В общем, водить кистью для собственного удовольствия, ни на что особенно не рассчитывая. Под конец жизни, почти уже исполнив долг, завещанный от Бога, сделать трудную (а как иначе при работе с Третьяковской галереей), но необыкновенно успешную ретроспективу, получить общественную премию. И оказаться на биеннале совсем чужим среди своих.