Выставку «От Джотто до Малевича» по масштабу можно сравнить с «великим посольством» начала эры Просвещения. Списки делегатов от мира искусств составлялись с особым пристрастием. На прошлогодний саммит в выставочном зале Квиринальского дворца Рима, а теперь вот на коллоквиум в ГМИИ Москвы приглашены только самые-самые шедевральные шедевры. Имена их создателей вписаны золотом в историю мирового искусства: Джотто, Чимабуэ, Рублев, Дионисий, Беллини, Леонардо, Тициан, Веронезе, Донателло, Бернини, Растрелли, Канова, Гварди, Брюллов, Иванов, Кипренский, Боччони, Малевич, Де Кирико, Татлин... Не мудрено, что покровителем этих высоких собраний стали президенты двух стран, Карло Чампи и Владимир Путин. Их приветственные речи открывают прекрасно изданный каталог.

С итальянским вариантом экспозиции читателей «Времени новостей» знакомил известный художник, мэтр московского концептуализма Никита Алексеев. Он справедливо отметил, что подзаголовок выставки La reciproca meraviglia можно перевести и как «взаимное восхищение», и как «взаимное удивление». Речь идет об удивлении от взаимного узнавания неведомых друг другу шедевров. Это узнавание и стало сюжетом выставки, оно было внятно обыграно в организации экспозиции. В огромных протяженных выставочных залах Квиринальского дворца итальянские и русские произведения (иконы, картины, пластика, архитектурные макеты) располагались друг напротив друга, архитектоника пространства с далекой перспективой напоминала композицию барочных итальянских живописцев, демонстрирующих свое умение «рассадить» тысячу гостей за какой-нибудь вдвинутый в бесконечность стол «Брака в Кане Галилейской».

В московском Музее изобразительных искусств пространства более камерные. Искусственно созданной «комнаты переговоров» или банкетного зала с гостями tet-a-tet не получилось. Да и подзаголовок «взаимное восхищение -- удивление» исчез. Появились новые акценты. Оказывается, самое интересное на выставке: выискивать, удерживать глазом едва намеченные рифмы там, где по определению ничего рифмоваться не может. Например, «Благовещение» 1408 года Андрея Рублева и Даниила Черного и «Благовещение» конца XV века венецианца Джованни Беллини. О том, что произведения эти далеки как две планеты, написана тыща умных текстов. А мы все-таки рискнем увидеть в них общий, эллинский, античный в основе принцип формотворчества, который предлагает абсолютное равновесие между осязаемым чувственно и зримым духовно. Этим двум образам «Благовещения» есть что сказать друг другу. Строящий композицию изящный ритм архитектурных форм, мягкие складки алой ткани на фоне, смиренный жест Богородицы, благословляющий Ангел, который и у Беллини, и у Рублева уже остановился, но все еще движется (как герои, изображенные на круглых античных блюдах)... Не только эти оптические рифмочки позволяют преодолеть отчуждение. Еще благодатное состояние истинного, непосредственного приобщения к чуду -- качество, которое со временем уйдет из религиозной живописи повсеместно (последним удержавшим его для зрителя в России будет Александр Иванов).

Вот такой «гений общих мест» возникал там, где его, казалось, никто не ждал (в живописи Ренессанса и средневековой русской иконописи, в архитектурных моделях русских средневековых палат и итальянского палаццо, в рельефах реликвария XII века из собора Сан Марко в Венеции и рельефах владимирских церквей того же времени). А там, где гения все ждали, он почему-то не появлялся. Оставались только общие места. XVII век получился практически полностью итальянским (за исключением нескольких икон школы Оружейной палаты с архитектурными фонами в стиле европейского барокко). XVIII столетие оказалось отдельной новеллой, посвященной мастерам итальянской «россики». Отец и сын Растрелли, Батони, Тьеполо, Торелли работали по заказам российских монархов и дворян. На выставке их работ большинство. Получилось, что наши мастера довольствовались ролью прилежных учеников, реципиентов.

В XIX веке общее стало очевидно настолько, что наблюдать его как-то малоинтересно. Ну да, кудрявый Пушкин в расхожем романтическом амплуа, ну да, такой же кудрявый и романтически-взлохмаченный итальянский поэт Фосколо. Оба, конечно, гении, но их портреты предъявляют не гениальность, а именно что «общие места» модного в ту эпоху имиджа. Куда выигрышней было бы в этом интернациональном и все более безликом европейском артмейнстриме выделить именно что особенное и в русской, и в итальянской живописи, и это особенное интересно предъявить (прекрасный пример -- личность и творчество Александра Иванова).

Топовый сегодня авангард начала XX века выставлен очень уж фрагментарно и как-то по принципу «до кучи» что ли: одна работа Малевича, одна Шагала, одна Северини, одна Де Кирико, еще десяток десятка известных имен... Такая визуальная скороговорка влияет на то, что авангард воспринимается архаичнее, чем первый, средневековый раздел выставки.