В амбициозном клубе «На Брестской» режиссер Марина Любакова показала друзьям, коллегам, журналистам, а также участникам, приятелям и попутчикам старинной группы «Звуки Му» (не было только самого Петра Мамонова и Алексея Бортничука) свой небольшой документальный фильм «Темный Му», снятый на студии «Точка зрения», -- нечто среднее между интригующими архивными киноизысканиями и поэтичным эссе о судьбах русского рока и русского люда. Фильм местами выразительный, местами неловкий, местами тягучий, местами затягивающий.

Сама Любакова выглядит как Мэрлин Монро в новейшей редакции, и такой ее выбор темы для фильма кажется неочевидным. Русский рок в его канонической версии умер, глядя на новые приключения старых русских рокеров вроде Гребенщикова или Шевчука, мало кто об этом сожалеет. Кроме того, «Звуки Му» оказались одной из немногих групп, чье посмертное существование не коммерциализировалось: даже загробная жизнь оказалась вопиюще нонконформистской. «Муха» и «Голубь» не болтаются в ротации радиостанций, диски переиздаются мало. Культ умер вскоре после распада группы, став фамильным достоянием эстетизированных страт и музыкальных сумасбродов. Вроде замызганной, по преданию серебряной, ложки, прилипшей к задней стенке ящика, накрепко забытой, но придающей подспудной гордости обладателям. Петр Мамонов уехал в деревню, изредка играет беспредельно странные спектакли и настаивает на том, что государство -- это он, в том смысле, что «Звуки Му» -- не название группы, а название поэта, где я, там и «Звуки Му».

Между тем группа все же существовала, и это существование было феноменальным, фантасмагоричным, ни на что не похожим, шокирующим, навевающим странно веселящее состояние глубокого ступора.

Один из героев фильма рассказывает: «Выходят такие ребята, хорошие ребята, все немножко инвалиды». Действительно, скупая скоморошеская линия русского рока в «Звуках» отлилась в пышно инвалидизированные формы, принципиально далекие от героики рокерского мейнстрима. Ответа на незначительный, но любопытный вопрос, почему же Любакова заинтересовалась этими глубоко неофициальными культурными ценностями, из фильма не вычленишь. Неотчетливость мотивации -- эстетской, коммерческой, философской, дружеской или какой другой -- собственно, и делает фильм чуть аморфным по смыслу. Но во всяком случае режиссер выяснила, что постистория «Звуков» оказалась еще более странной, чем сама история.

Фильм делится примерно пополам -- про «Звуки» и после «Звуков». В первой части -- архивные кадры, куски зубодробительно-странной музыки, прозрачного, заторможенно-отвязного инвалидного твиста («играли мы все плохо», -- говорит Липницкий, в то время как какой-нибудь Том Уэйтс жизнь тратит на то, чтоб научиться так плохо звучать), еще реплики участников и наблюдателей. Среди них есть блистательные: Артемий Троицкий, покачиваясь в кресле, сообщает о страшноватой средневековой подоплеке «Звуков», сравнивает их с Высоцким, другие называют музыку Мамонова эстетской, некомфортной, асоциальной. История рассказывается фрагментарно, но с драйвом и деталями.

Деревенская жизнь после «Звуков», мерцающая в начале, по мере приближения к финалу затапливает кадр целиком. Заснеженные пространства, свежесрубленные деревянные жилища, дворовые собаки, оловянные кружки, безумные физиономии. Почти просветленная мамоновская и пропитанная тоской -- Бортничука. «Я спал, теперь проснулся», -- говорит Мамонов, «Рон-н-ролл -- это самоубийство. Я испугался», -- говорит Бортничук. Ритм становится тяжелее, история вязнет, время замирает, кончается. Поиск ответов на непоставленные вопросы, сопровождаемый поэтичными затемнениями, становится все мучительнее. Многозначительно падает человек (любительское видео), философично рассуждают Африка с Гаккелем (о судьбах рока) и Липницкий с Бортничуком: «Грядет новый подъем. -- Нет, он уже был, а мы ничего не поняли».

Это туманное закругление «про судьбы» фильм немножко утяжеляет и выглядит необязательным. «Звуки» и тогда бежали пафоса, и теперь имеют к нему слабое отношение. Они скорее артефакт, сгусток запутанных корней и недопроявленных влияний. Фильм хорош пунктирами и проблесками уникальной истории, острым ощущением времени (не только прошедшего, но и теперешнего). А судьбы -- это что-то постороннее, чужое, надуманное: раритетные архивные материалы и новые съемки это только подтверждают. Судьбы есть у русского рока, а у юродивых и блаженных их нет. Они по уши в настоящем и пронизывают холодным весельем и мрачным воем округу: музыку или чистое поле -- им вроде как все равно. Публике это кажется поразительным равнодушием, но от него довольно бессмысленно спасаться при помощи многозначительных рассуждений.