Наталья Нестерова давно получила все сущие в России художественные регалии и награды. Профессор и академик живописи, лауреат самой противоречивой Государственной премии и самой громкой премии общественной («Триумф»), она заработала на родине все, что возможно, -- кроме внятной выставки в Третьяковской галере. То, что нам показывают, -- осколки от большой, настоящей ретроспективы. О масштабах и чудесах которой Москве напоминает лишь каталог. Вещей не то что из музея Людвига в Кельне, даже из Русского музея не привезли: в основном вниманию публики предложено собрание спонсора выставки -- нью-йоркского фонда InArt, картины, принадлежащие самой Третьяковке и парфюмерной сети «Арбат Престиж». Увы, набор явно недостаточен, чтобы охарактеризовать путь художника. И избыточен, если целью было показать новые работы и сравнить срастающиеся по темам и идеям циклы.

Картины разных лет плотно, без воздуха, периодов и акцентов развешаны в не очень большом зале. Поместилось не все -- темы оборваны, большие циклы представлены фрагментарно. Получился концентрат. Очень живописный -- поверхности холстов аж дымятся от плотных размашистых мазов, контрастных фактур. И без того сложные, многодельные, перенасыщенные смыслами, идеями, символами, страхами картины Нестеровой перебивают друг друга, не дают сосредоточиться на главном.

Хотя главное вроде бы заявлено -- выставка называется «Отражение утраченного времени». Зафиксированное глазом, припечатанное плотными слоями масла к холсту остановившееся мгновение Нестеровой совсем не прекрасно. В нем -- ужас и страх Божий. Перед жизнью и -- отдельно перед искусством. Фигурки, похожие на парковую скульптуру, закрытые масками или изуродованные судорогой лица, читались в советском прошлом метафорой. Теперь очевидно, что это -- просто кошмар. Страшный сон.

Нестерова существует не в своем времени -- его нет в картинах. А, как принято было в ее поколении, в истории искусств. Вытравливая из себя по капле влияние примитивов, потом сюрреалистов, она многие годы борется с великими художниками прошлого, будучи не в силах принять себя. Густые живописные слои, как скорлупа, защищают мощнейший темперамент, с трудом обретающий формы и стыдящийся всего слишком личного -- лица, тела, движения. Герои Нестеровой -- кургузые притворяшки -- по-прежнему покорны модным в позднесоветской художественной среде (теперь уже непонятно почему) карнавальным теориям; они движутся загадочно и заняты примерно тем же, что и двадцать лет назад. В основном странными и необязательными -- прогуливаются, едят, сидят, играют. Но боятся они постоянно -- самих себя, а также птиц, ветра и прочей окружающей действительности. В библейских циклах доминирует странное ощущение человеческой придавленности -- невозможно разогнуться, взглянуть в лицо. Автор страшится Страстей Христовых не больше, чем обычной жизни, но и не меньше.

Разделавшись в пожарном порядке -- выставки шли одна за другой -- с грандами неофициального искусства, национальная сокровищница принялась приблизительно в том же темпе щелкать художников при советской власти вполне успешных и после распада Союза казавшихся неактуальными. Нестерова не развивала традиции социалистического реализма и, чисто теоретически, могла попасть в любую компанию -- теперь кажется, что незыблемые границы официального/неофициального не всегда маркировались принципами собственно искусства и ответственным выбором. Чаще -- случаем и компанией. Нестерова попала в молодой официоз не без сопротивления ортодоксов. Ее картины годились либеральной модели советской культуры, где ценили мощный талант в сочетании с отвращением к общественной деятельности. Политические перемены не обернулись для Нестеровой катастрофой -- она по-прежнему получает звания, награды. Подолгу живет за границей. Ее картины раскупают «на стадии холста».

Что еще надо к юбилею -- может, настоящую выставку?