Если бы «Кремлевского балета» не было, начальникам Большого театра следовало бы его придумать.

Вот смотрите: в Большом все клубится воспитанная бывшим властителем театра Юрием Григоровичем клака (хотя в последнее время все больше балерин и танцовщиков отказываются уступать этому рэкету), все кричит о гибели великого искусства (читай -- спектаклей Ю.Г.), о пришествии бездуховного западного балета. Она все чаще вызывает в зале хохот -- как в день ноймайеровского спектакля, когда из одной из лож раздался вопль «Григорович гений», но не сдается, переползает в Интернет, гудит, нудит и распускает слухи. Цель одна -- вернуть театр в те времена, когда премьер не было вовсе (Григорович уже более двадцати лет не сочиняет спектакли, лишь перелицовывает старье), а власть клаки была безгранична. Так вот: если бы «Кремлевского балета», сохраняющего в репертуаре самые одиозные сочинения Григоровича, не было, кто-то из зрителей мог бы и поверить, что вот были великие спектакли -- а пришли злые люди и их уничтожили. Теперь же -- вот они, рядом, пожалуйста, можете купить за сто рублей билет в партер и посмотреть, чего лишился Большой.

В частности, он лишился григоровичской версии «Ромео и Джульетты» -- после того, как хореографа десять лет назад попросили из театра, в Большом сначала восстановили классическую постановку Леонида Лавровского, а затем заменили ее дерзкой, мальчишеской и экстремальной версией Раду Поклитару -- Деклана Донеллана. А «Кремлевский балет» постановку Григоровича хранит. В минувшую субботу даже попробовал сделать из своего рядового спектакля событие -- потому что участвовать в нем был приглашен солист Парижской оперы Карл Пакетт.

В самой постановке от этого, разумеется, ничего не изменилось. Все так же вторичны танцы (Григорович, в шестидесятых когда-то открывавший и изобретавший новую пластику, с семидесятых стал механически повторять свои изобретения -- и сновидения Джульетты один в один похожи на «водяные грезы» в «Легенде о любви»). Все так же в спектакле о любви нет элементарного чувства -- дуэты постны как безалкогольная свадьба (ну, как известно, в СССР секса не было). Все так же Тибальд убивает Меркуцио ножом в спину -- собственно, весь спектакль был сделан о том, что все люди -- подонки (и никакого примирения родов в финале, два трупа -- и занавес). И все так же мрачна общая атмосфера -- Верона темна, черна, и только в перспективе поблескивают золотые статуи, сильно напоминающие «дядюшку» «Оскара». Оживить этот мрачный спектакль и был призван парижанин.

Выбран он был не просто так. Карл Пакетт в родном театре числится первым танцовщиком, то есть занимает высшую ступень из тех, которые можно достигнуть выучкой и трудолюбием. Следующая ступенька в Парижской опере -- этуаль («звезда») -- не подразумевает простого перешагивания; на нее взлетают после какой-нибудь выдающейся роли -- или не взлетают никогда. Пакетту 27; для взлета уже многовато. Он все танцует вторые роли -- в местной «Ромео и Джульетте» он, например, Бенволио. И он начал искать другие возможности и другие сцены -- и в прошлом году стал студентом Юрия Григоровича на курсе балетмейстеров в Вагановском училище. После чего преподаватель пригласил его танцевать в Уфе (в «Лебедином озере») и в Кремле. Нечто вроде практики, вероятно.

Пакетт пару лет назад отлично выступил на Мариинском фестивале в кружевных, галантных, негромких «Изумрудах» Баланчина. Чуть хуже затем -- в ландеровских «Этюдах», требующих некоторой экспрессии. Хорошо выученный, но неяркий танцовщик, классический «второй» артист французской школы, выверяющей до миллиметра любой шаг и живущей по принципу «лучше меньше, да лучше» (этуалями становятся, эти правила нарушая). Его очевидное занятие -- не актерская игра, но аккуратные, нерекордистские танцы, поэзия чисто скрученных туров и невысоких ладных прыжков. Но, вероятно, то, что знакомо с детства, -- неинтересно; захотелось актерской игры и больших страстей.

Уфф, он наигрался. В сцене обручения, стоя на коленях, так отчаянно тянулся к священнику, что вдруг сложился и коснулся локтями пола (получилась какая-то свернутая поза на четвереньках). Когда бежал к возлюбленной, ногами двигал чинно-медленно, но грудь выставлял вперед надутым парусом, казалось, что его грудная клетка прибежит к Джульетте на пару секунд раньше ног. А уж когда надо было изображать запредельное отчаяние, работал так методично, будто зарядку делал (раскинуть руки -- раз, вытянуть к небу -- два, схватиться за голову -- три). Он был так чужд этому спектаклю, который спасали когда-то только неразмеренные, неаккуратные, придавленные Григоровичем отечественные артисты, привыкшие рвать душу и страдать наотмашь, что вместо демонстрации «вот, посмотрите, нашу великую хореографию французы рвутся танцевать» у «Кремлевского балета» получилось: «Организуем туры в советское прошлое для иностранцев. Недорого».

За настоящим -- пожалуйста, на Театральную площадь.