«Убили Боярского. 11.01.95 г. в 10.30, в городе, лежит в своем доме, 3-й подъезд. Буров. 9.25. 12.01.95 г.». Ровно десять лет назад этот клочок бумаги, выдранный из школьной тетрадки в клетку, мне протянул незнакомый мужчина. Записка предназначалась столь же незнакомому мне Владимиру Степаненко из квартиры №15 в доме 137-а на проспекте Ленина. И хотя тот жил неподалеку, сам Буров не очень хотел идти по указанному адресу. С телом Боярского, однако, надо было что-то делать. Надо было сообщить к тому же, что нет больше Боярского и он лежит в подъезде соседнего дома второй день, а забирать и хоронить его страшно, потому что в городе стрельба и бомбежки. Из боязни попасть под обстрел Бурову-то и не хотелось самому идти к Степаненко.

Буров, на мой взгляд, ошибался, думая, что в панельной пятиэтажке более безопасно, чем пройтись по городу. В конце концов, Боярского убили в собственном доме -- осколком снаряда. На войне нет безопасных мест, а это был промозглый Грозный января 1995 года -- чеченская война в разгаре, шел штурм столицы, но у местных жителей еще сохранялись иллюзии, что это страшное недоразумение вот-вот прекратится и лучше всего отсидеться в подвале, дороги-то простреливались больше. Им казалось также, что в Москве многого не знают и что мы, приехавшие из столицы журналисты, вернемся и расскажем правду. И произойдет... нет, они даже не считали это чудом. Они полагали, что даже в жестоких играх бывают если не счастливые, то разумные финалы. И они верили, что власть разумна. И война кончится. И тот, кто еще не убит, останется жив.

Теперь это звучит наивно, верно? А тогда я по просьбе Бурова принесла записку в дом на Ленинском проспекте. Люди выползли из подвала. Сообщение о смерти соседа не удивило их и, как мне показалось, даже оставило равнодушными. Но они не были безразличными, их волновало другое: «Скажите, вот вы из Москвы, почему нас бомбят? Мы же русские!», «А вы там, в Москве, расскажете про нас?», «Поднимите там хоть кого-нибудь, поднимите женщин, женщины должны понять. Спасите нас».

Последнюю фразу произнесла пожилая женщина, когда-то учительница, знаменитая в доме тем, что не спускалась в подвал во время бомбежек. Она оставалась в своей холодной (в подвале все равно холоднее) квартирке и усердно молилась в полумраке подле иконы. Господь помог: снаряд, однажды залетевший в дом, влетел в окно кухни этажом выше. Кстати, то была как раз квартира 51-летнего Владимира Георгиевича Степаненко. И его жена, и он сам (он работал в Грозном на нефтеперерабатывающем заводе) в тот момент находились в подвале.

У русских, живших в чеченской столице, не было, как у чеченцев, родственников в селах, чтобы там укрыться. Да и опять-таки, это только из Грозного казалось, что в селах спокойнее, на самом деле там гибло не меньше, не говоря о воронках на окрестных дорогах и жутковато пахнущих смертью разбомбленных машинах. Из Москвы же никто (я имею в виду власть, а не друзей, родственников или врачей из соседней Ингушетии) и не думал помогать. «В 1996 году мы отдали все свои сбережения, бросив вещи и жилье, лишь бы нас вывез из республики на машине один чеченец», -- рассказывает мне сейчас Эдуард Дмитриевич Чавдаров, до войны он на общественных началах был заместителем председателя Русской общины Чечни. По его словам, к началу боевых действий полумиллионный «Грозный процентов на семьдесят был русскоязычным», всего в Чечне жило более 400 тыс. русских. Если уезжали, то сами, на свой страх и риск. Уезжали в никуда, чтобы попробовать начать жизнь сначала.

Чеченцы страдали не меньше русских, эта война с самого начала не была войной между народами, как ни банально, может, это звучит. Помню, мне встретилась на улице бабушка-чеченка, которая ошарашила вопросом: «А к зубной клинике туда?» -- и показала в ту сторону, куда упрямо брела и откуда раздавались автоматные очереди. Старушка прижимала к пальто жесткую мерзлую буханку, скинутую из прибывшего из Ингушетии грузовика с хлебом, и, похоже, уже была счастлива. Но не потому, что добыла пищу, а потому, что, судя по странному блеску в глазах, непонятно куда глядящих, уже была далеко-далеко и не понимала происходящего вокруг.

Впрочем, а кто понимал? Журналисты смаковали впечатления и вспоминали одну из первых жертв -- 28-летнюю американскую корреспондентку-фотографа Синтию Элбаум. В декабре 1994-го она вместе с остальными побежала снимать свежую воронку в жилом квартале Грозного и попала под повторный налет. Эта смерть особенно впечатлила коллег, так как девушке оторвало голову, которая, как утверждали очевидцы, прямо-таки покатилась по снегу.

Ужасы войны живописать легко: тускло горящие в подвалах свечи и почти музейные керосинки, и страх выйти помочиться (один мужчина, рассказывали местные жители, постеснялся справить нужду в подвале, был убит, когда вышел), и отсутствие воды в кранах (надо идти к колодцу или реке, что опасно, да и по Сунже течет нефть). Удивленные глаза детей. Война ужасна для всех, но в сто крат для мирного населения (поразительно, но во все века война всегда застает его врасплох). Знаете, однако, что больше всего поразило меня, впервые тогда на войне оказавшуюся? Нет, даже не то, что было в Чечне. Поразила тишина. Та особая тишина, тихая не тем, что шумно или тихо, а тем, что мирно. Она звучала уже в Пятигорске, а казалось, ведь это было так рядом, и это было так странно, тем более что люди были потрясающе равнодушны к тому, что творилось недалеко от них, в этой их вроде как родной стране. А в Москве стало еще тише, еще равнодушнее. И мелькнула, каюсь, злая мысль: эта война еще придет к вам, люди. Может, тогда вы наконец проснетесь?