В канун Нового года прогнозисту полагается излучать оптимизм. Однако московские премьеры, состоявшиеся с сентября по декабрь (от «Сна в летнюю ночь» на сцене Театра имени Станиславского до «Сна в шалую ночь» на сцене Театра имени Пушкина), дают, мне кажется, немного оснований для оптимизма. Поэтому никаких прогнозов я делать не буду, просто поделюсь накопленным: вот два кольца, вот два конца, к ним прилагается гвоздик -- комбинируйте сами. Я со своей стороны могу предложить тезисы.

Первый: в драматическом театре сейчас заканчивается (может быть, уже закончился) период экстенсивного развития. Второй: периоду интенсивного развития попросту не с чего начаться. Третий: сейчас актеры вновь главнее режиссеров, и ягодки еще впереди.

Пушкин в своих дерзких замечаниях о русском театре (1820) писал, что именно публика образует драматические таланты. Знаменитую фразу часто повторяют, забывая, что тремя абзацами ниже написано с той же твердостью: «Невозможно ценить таланты наших актеров по шумным одобрениям нашей публики». Это не парадокс, тем более не сбивчивость мысли. Это две правды: одна -- и еще одна. Примерно так (с точностью до наоборот) в финале «Бориса Годунова» общеизвестной ремарке «Народ безмолвствует» предшествует столь же гениальное, но куда менее цитируемое: «Народ несется толпой». Чтобы вспомнить, куда именно этот народ несется, перечитайте трагедию -- и не говорите мне, ради всего святого, что у вас дома нет сочинений Пушкина.

В сегодняшней Москве театральная публика обильна до невероятия: любая премьера в любом театре идет на аншлагах. Публика любит актеров, особенно телевизионных и глупых. Театры пресыщены кассовым успехом, не зависящим от художественного (в силу этого отчасти сокращается продолжительность спектаклей); народ в свою очередь развращается мнимой доступностью мнимых восторгов вдохновенья. Происходит это по взаимному согласию и к обоюдному удовольствию.

Самое грустное, что это происходит там, где никак не должно случаться.

Популярный театр «раздался вширь и вглупь», как было сказано кем-то из присяжных советских юмористов (по-моему, Ильфом), и это его естественная работа, но то же самое происходит с театрами, претендующими на статус художественных. То есть существующих с некоей эстетической целью и готовых умереть по ее достижении. Выживающих (или хотя бы сохраняющих собственное имя) лишь потому, что история, служанка эстетики, всегда готова подмахнуть искусству новые цели.

Которые, как следует из всего сказанного, ничуть не интересны толпе, любящей нечто прямо противоположное -- наличные, общепонятные шаблоны. Пока еще народ несется в театры толпой. От этого им обоим (театру и народу) будет только хуже, но театр поймет это во вторую очередь.

Или вообще не поймет -- вместе с народом.

Худшей из премьер этого года я уверенно назову «Тартюфа», поставленного Ниной Чусовой в Художественном театре. Это был дважды бездарный спектакль: по замыслу и по исполнению. Блатного Тартюфа, сочиненного Чусовой, было весело додумывать на репетициях: Олег Табаков, вероятно, очень резвился, и всем было хорошо. Не то на спектакле, поставленном в стиле «утренник для взрослых». На спектакле любой человек, читавший Мольера, оказывается ненужным переростком: это зрелище сделано не для кучки так называемых знатоков, а для живородящих дебилов. Тем не менее сама Чусова, если она еще не одурела от денег, должна знать: ее спектакль -- бесстыжая дешевка. Талант разменян на наличные, ноги вывернуты по обстоятельствам. И еще она знает: она победила. Билеты на «Тартюфа» продаются сейчас у входа в МХТ за полтора-два номинала. Зритель, вернувшийся в театр, сам решил, что ему нужно.

Лучшая из московских премьер 2004 года -- чистый, тонкий и строгий спектакль Петра Фоменко «Три сестры». Замечательно неактуальный, никому, кроме самого театра, не нужный спектакль. Живая ясность человеческих и актерских отношений делает эту театральную игру пленительной: будто бы ты зашел в чужое несчастье, а оно тебе кажется невероятным счастьем -- и что уж тут делать, примыкаешь поневоле.

Вглубь, вглубь. Театр делает полный вдох и снова уходит в себя. Затем -- куда угодно, но только не вширь.