«Стикс» Роберта Стуруа -- произведение пограничное между драматическим театром и музыкальным. В основе спектакля сочинение не драматурга, но композитора -- «Стикс» Гии Канчели, и на сцене не произносится ни единого слова, -- но музыка все же идет в записи, а участвуют в спектакле обычные актеры Театра имени Шота Руставели. И создавался «Стикс» в пограничные дни -- первый прогон прошел год назад, как раз когда разворачивалась грузинская революция. В греческой мифологии Стикс -- река между жизнью и смертью; и Стуруа берет опус Канчели, в котором хор повторяет имена ушедших друзей композитора (в частности Авета Тертеряна и Альфреда Шнитке), будто решив встать на берегу и посмотреть вдаль. Он медленно перебирает мотивы и сюжеты, связанные с путешествием в мир иной.

В переходные, бурные, военные эпохи редкостью становится мирная смерть в постели; люди не доживают до старости. Совсем юнцам тоже трудно выжить -- еще не хватает осторожности. Женщины прячут детей и работают в госпиталях -- их не видно на улицах. И труппа грузинского театра, где средний возраст -- лет тридцать пять, а мужской состав явно сильнее женского (при наличии все же как минимум двух чудных актрис, игравших в первом гастрольном спектакле, «Гамлете», Офелию и Гертруду), отражает эпоху мгновенным снимком. На этом снимке -- прежде всего насилие.

Вот четверо мужчин с силой проводят ладонью одной руки по ладони другой -- возникает характерный шаркающий звук, и ясно, что на наших глазах точат оружие. Вот какой-то вальяжный тип буквально прикармливает с руки этих «вооруженных» людей: подносит вилку к их ртам, те по очереди схватывают угощение -- и через секунду падают и корчатся, схватившись за животы; уже не воплощение силы, уже почти прах. Вот человек с повадками уголовного пахана приходит к власти -- то есть всего лишь втискивает ноги в чужие тапочки, и его уже поднимают над трупами, и он уже сам готов поверить в то, что имеет право повелевать...

«Стикс» -- это не то чтобы хроника жизни улиц Тбилиси (хотя есть в спектакле явное отключение электричества, когда персонажи начинают освещать сцену подручными средствами -- как было в реальности в Театре Шота Руставели). Это, видимо, что-то вроде дневника лирического героя Стуруа, и самая страшная сцена в нем отдана Зазе Папуашвили, за два дня до того игравшему Гамлета. В «Гамлете» Стуруа снял с героя убийство Лаэрта -- тот сам колет себя отравленным лезвием, не в силах вынести возникшего отвращения к жизни. В «Стиксе» герой Папуашвили (у персонажей нет имен), мирно разогрев на газовой плите сковородку и сотворив на живом голубом огне натуральную яичницу, вдруг ложится головой в духовку... и через длительную паузу встает, и понятно, что это была лишь мысль о самоубийстве -- но будничная, ежедневная, как яичница, мысль. (Так в «Гамлете» главный герой трижды душил вставшего на молитву Клавдия, примеривая мысль так и так... и от нее отказываясь.)

Финал спектакля, тасовавшего темные, отчаянные сцены, неожиданно светлый, с мальчиком и девочкой, вставшими друг против друга на колени. Любовь побеждает смерть, что, разумеется, не новость, но театр, назвавший спектакль «мистерией», к новизне послания вовсе и не стремится. Действительно побеждает. И на улицах тоже -- иногда.