Рассказы из книги «Высокая-высокая луна» Владимир Маканин печатает в «Новом мире» уже три года. Началом была «Однодневная война» (2001, №10) -- угрюмая политическая притча о чуть было не наступившем конце света. Вялая, ленивая, с фирменными маканинскими скобками и перебоями ритма. И с фирменной же подначкой: ну-ка догадайтесь, что я все-таки имею в виду на самом деле? Догадываться было лень. Давно известно, что Маканину зачем-то нужно время от времени выдавать многозначительные банальности. Так в первой половине 90-х появилось эссе «Квази», а несколько лет назад повесть «Буква «А», в которую критики старательно накачивали более или менее «большие» смыслы.

Признать, что «Акелла промахнулся», нашему брату трудно -- мешает естественное чувство благодарности за давние (и не потускневшие) радости. (Есть, конечно, особые любители резать правду-матку, но они, как правило, реализуют свою страсть безотносительно к качеству новой работы известного мастера. То есть, говоря попросту, гнобят писателя именно за то, что у него есть имя.) Это не индивидуальный сюжет Маканина. Совсем не сложно перечислить добрый десяток некогда заслуженно славных литераторов, ныне живущих на проценты с давно добытого капитала. Речь идет не о деньгах (писателей, получающих пристойные гонорары, можно на пальцах счесть) -- о репутации. И о новых книгах, которые зачастую являют собой ослабленные версии книг старых. А то и просто нечто несусветное.

Специфика «случая Маканина» в том, что его сочинения не просто вежливо и смущенно учитываются, но квалифицируются (по крайней мере в профессиональной среде) как события. Еще бы -- ведь наряду с «квазипрозой» он в 90-е годы написал «Кавказского пленного» и «Андеграунд». Сталкиваясь с решительной неудачей, невольно призадумаешься: а вдруг я тут что-нибудь не расчухал. Посидишь-подумаешь, уцепишься за фразу, что вдруг показалась удачной, за намек, за эпизод -- и пошло-поехало. (Так я в свое время «придумал» маканинский «Удавшийся рассказ о любви».) Недописанное -- допишем. И жаркий спор учиним. И интерпретаторский опыт западных славистов (а они Маканина любят) непременно учтем. В результате коего коллективными усилиями «нечто» превратится в шедевр.

Сдается мне, что на такую метаморфозу и был рассчитан проект (тут потребно именно это скользкое слово) «Высокая-высокая луна». В нем же главная персона Петр Петрович Алабин, старикан, что обретается в подмосковном дачном поселке и лунными ночами испытывает неодолимое томление. Проще говоря -- бабу хочет. Молодую и красивую. А коли хочет, так и может. Не всегда, конечно, получается -- бывает, что и пошлют дедка куда подальше. Но иной раз все идет как по маслу. В укор молодым зажравшимся мужьям-импотентам, что вознамерились рулить страной, а удовлетворить и собственную жену не в состоянии. То ли дело Петр Петрович -- он не только дрючит и трахает; он -- любит. Как говорится, почувствуйте разницу.

Сквозь эту лунно-сенильно-эротическую призму Маканин и предлагает взглянуть на новейшее российское бытие со всеми его политическими, социальными, экономическими и культурными атрибутами. Посмотришь и убедишься: так себе бытие. С грязнотцой история. Пора бы ее свернуть. Не «однодневной войной», так каким-нибудь другим манером. Этим Маканин и занимается в повести «Коса -- пока роса» («Новый мир», №11), что, видимо, закрывает высоколунный проект. Во всяком случае отправляет на тот свет неуемного Петра Петровича, которому вместо молодой дачницы Анечки довелось совокупляться (сперва по ошибке, потом -- по принуждению, а там и в охотку) со старухой-сторожихой Аннетой Михайловной. Хотел жизни, получил смерть: для пущей внятности несколько раз нас тыркают в косу, которой похотливая (но холодная) старушенция косит бурьян. Символ. Не слишком дерзновенный. Но вам и такой сойдет.

Что политика с ее выборами, гимнами и обстрелом Белого дома! Речь идет о жизни и смерти. И их взаимозаменяемости. Обнимая ветхую, но крепкую костлявую бабку, Петр Петрович ощущает свою заветную -- нежную и хрупкую -- Анечку. Робкую и ранимую -- как бывшие жены старика Алабина, видать, попившие из него в свою пору кровушки. (И куда только они, заразы, подевались?) Но ведь похожесть не бывает однонаправленной. Если смерть можно принять за жизнь, то и жизнь можно (должно!) счесть смертью. И, припадая к воздушному созданию, ты на самом деле совокупляешься со скелетом. Не все ли равно, почти болезненная судорога или полное небытие завершит живейшее из наслаждений?

«Стены, пол, сама постель (под его телом) дышали на старика жаром, летним зноем -- и все потому, что с другой стороны на него дышало (и аж свистело!) контрастным холодом от этой вечной, не насыщаемой чужими жизнями старухи... Птица с перебитыми крыльями, его старое сердце пыталось взлететь. Ждал минуту! Не только же ледяную подругу, но и себя самого Петр Петрович торопил и гнал к новой и прекрасной (быть может!) вспышке юности. Но...» Но оргазм оказался смертью. А старуха поутру пошла косить траву.

Почуяли бездну? Ощутили могучий прилив смысловой энергии? Изумились писательской отваге? Исполать. А я вот, как ни тужусь, ничего, кроме откровенно хамского (разом презрительного и заискивающего) отношения к женщине (и к жизни), почувствовать не могу. Мне так же тошно и стыдно, как было давным-давно, в ранней юности, когда я впервые услышал глумливый пакостный девиз вечного раба-хозяина-потребителя «Все бабы -- суки».

Есть слабое утешение. «Проект» вроде бы исчерпан. Дай Бог -- у позднего Маканина выморочные и живые тексты идут чересполосицей.