Люк Бонди принадлежит к числу тех крупных европейских режиссеров, которые еще нуждаются в представлении русским читателям. На прошлые Чеховские фестивали он свои работы не привозил, и организаторы нынешнего форума справедливо решили, что этот просчет пора исправить. Уже по составу аудитории на гастрольном спектакле можно было понять, что Бонди в оперном мире знают и ценят едва ли не больше, чем в мире драматического театра. Этот режиссер-космополит, родившийся в Швейцарии, дебютировавший во Франции, долгие годы работавший в Германии, а ныне возглавляющий драматическую дирекцию Венского фестиваля, считается чрезвычайно смелым интерпретатором оперной классики.

Опера, как известно, искусство довольно консервативное, и оперные новаторы привыкли держать себя в руках, соотнося собственную фантазию с канонами жанра. Эта сдержанность в полной мере дала себя знать и в постановке чеховской "Чайки", осуществленной Бонди на сцене венского "Бургтеатра". Я лично не припомню другой спектакль по классической пьесе, который с таким трудом поддавался бы анализу и пересказу.

"Чайка" Бонди соткана из нюансов и мелочей. Вся состоит из полутонов и недоговоренностей. Ее концепцию не пересказать, а главную тему не сформулировать. Невозможно даже толком определить, где и когда разворачиваются события пьесы. Среди предметов интерьера бросаются в глаза печатная машинка (она появится в четвертом действии на столе у Треплева), небольшой пузатый холодильник, граммофон, кровать с железной сеткой и светильники в виде раструбов, которые включают и выключают, вворачивая и выворачивая лампочку. Вещи вроде бы знаковые, но утверждать, что действие пьесы перенесено с конца позапрошлого в середину прошлого века, решительно невозможно, поскольку все остальное -- костюмы, декорация, да и общий ритм жизни -- этого никак не подтверждает. Задник спектакля и вовсе напоминает какие-то задворки, на которых примостились друг к другу зимние гаражи. На них в очень условной манере нарисован пейзаж, хотя куда больше здесь подошли бы граффити. Это уже не середина прошлого века, а скорее его конец. Очень современным выглядит и треплевский спектакль, в котором Нина (Йоханна Вокалек), появляющаяся из-за висящего посреди сцены ярко-красного занавеса, предстает поначалу в виде какой-то куклы-мертвеца из фильмов ужасов. Все это больше похоже не на произведение декадента вековой давности, а скорее на остроумный розыгрыш современного постмодерниста. Повадки и внешний облик Тригорина (Герт Фосс), ни при каких обстоятельствах не вынимающего трубку изо рта, тоже напоминают собирательный образ современного писателя-интеллектуала. И совсем уж загадочным выглядит начало второго акта, в котором Аркадина исполняет танец в духе аэробики под звуки какой-то русской песни. Кто ее поет, не вполне понятно, -- не Козин, не Лещенко, но кто-то им очень родственный. Вероятно, какой-то эмигрант, отчего у зрителей возникает закономерный вопрос: а это вообще Россия или страна, в которую занесла русских эмиграция? Весь фокус в том, что "Чайка" Бонди разворачивается не в конкретном времени и пространстве, но и не вне времени и пространства, а во всех временах и пространствах разом. Это такая вечно повторяющаяся история поруганной любви, невоплощенных замыслов и заранее проигранной борьбы с рутиной. Она начинается на подмостках, где Треплев и Нина вместе разыгрывают свой спектакль, призванный доказать, что театр и жизнь совершенно непохожи, и завершается на этих же подмостках. Герои встречаются здесь в последний раз, и встреча эта сыграна столь трогательно и пронзительно, что доказывает совсем обратное -- театр может быть неотличим от жизни.

Спектакль сделан на редкость профессионально. В нем нет ни одного неверного жеста, ни одного просчета и ни одной плохо сыгранной роли. Есть сыгранные хорошо и очень хорошо. К числу последних, безусловно, принадлежит Аркадина в превосходном исполнении Ютты Лампе, которую русские зрители наверняка помнят по "Трем сестрам" Петера Штайна, и Треплев, которого играет Август Диль. Полюбить такого действительно сложно. Он даже не нервный, а неврастеничный. Препираясь с матерью, начинает крушить мебель и биться в падучей. Наблюдая за игрой Нины, произносит слова собственного произведения вслух и готов впасть в неистовство еще до того, как услышит первое критическое замечание. А симпатию все равно вызывает. Бонди вообще никого не осуждает и не оправдывает, но ко всем относится сочувственно и умеет пробудить это сочувствие в зрителях.

"Потрясающий спектакль", -- констатировал кто-то, выходя из здания МХАТа, в котором играли венскую "Чайку". Это самое неверное определение, какое только можно подобрать для спектакля Бонди. Ибо такое искусство вообще не может и не призвано вызвать сильные эмоции. И уж тем более потрясать. Это качественный европейский театр, рассчитанный на рафинированных интеллектуалов, в равной степени чурающихся всего пошлого и всего радикального. Думаю, окажись поклонники Бонди среди зрителей треплевского спектакля, они обязательно воскликнули бы вслед за Аркадиной: "Серой пахнет. Это так нужно?"