Юрий Владимирович Давыдов не дожил до своего восьмидесятилетия -- он умер больше чем два с половиной года назад. Умер победителем -- написав свою заветную книгу (роман «Бестселлер», под текстом которого стоят символическая пара дат: 1924--2000), зная, что его уважают и любят многочисленные читатели и большинство коллег по литераторскому цеху, не прекращая работать до последних дней -- писалась книга о предпоследней императрице, государыне Марии Федоровне, до замужества -- датской принцессе Дагмар.

О Давыдове и его книгах написано не так уж мало и, как правило, совсем не глупо. Ценители словесности достаточно давно уразумели, что, неуклонно храня верность исторической тематике, Давыдов не вмещался в тесные канонические рамки жанра. Как не вмещались в них Вальтер Скотт, Алексей Константинович Толстой или Юрий Тынянов. Давыдов не столько писал о государстве, революции, провокации, роли личности в истории, народе, интеллигенции, нациях и идеологических системах, сколько, используя эти «предметы» («мотивы», «конструкты»), вел большой разговор о человеке, о его свободе, жизни, смерти и бессмертии. Колдовская достоверность его растущих из документов повествований была не целью, а средством. Как средством была и головокружительная поэтичность, скрыто присутствующая в давыдовских романах 70--80-х годов и вырвавшаяся на простор в его певучей и бесшабашной прозе рубежа веков. Можно гадать, вычерчивал ли Давыдов заранее план своего мироздания или могучим инстинктом художника улавливал непредсказуемые «соответствия», дабы как бы случайно выбрести к грандиозному и многомерному целому, но невозможно оспорить сам факт существования этого целого.

Давыдов выстроил свой собор. Разумеется, не окончательно -- воля к совершенствованию и усложнению возводимого смыслового здания не оставляла мастера и по завершении «Бестселлера», книги, которая мыслилась развязывающим все смысловые узлы финалом долгого, трудного и счастливого строительства. Но естественная тяга художника к дополнениям и прорисовкам не закрывала свершившегося -- храм был воздвигнут. И храмом этим был не «Бестселлер» (хотя писатель, кажется, испытывал особое чувство к сочинению, что в равной мере может зваться «книгой итогов» и «книгой любви»), но именно целое давыдовского историко-поэтического мира. Целое, что, к несчастью, доступно далеко не всем, кто мог и хотел бы им впечатлиться. Давыдов хотел сделать свой собор зримым -- поэтому он составил план пятитомного Собрания сочинений. Ныне план этот воплощается издательством «Вагриус» (редактор Елена Шубина): первый том уже покинул типографию, два других на подходе, есть надежда, что и с окончанием задержки не будет.

Первый том -- «Подколодный Башуцкий» -- поздняя проза: роман «Синие тюльпаны» (его герой, зэк сталинских времен, вникающий в хитромудрые деяния жандармов Николая I, и вырвался на титул), «поэма о поэме» «Рожденный в Вавилоне» (в первых публикациях она звалась, как поэма ее героя, заточенного в одиночке Кюхельбекера, -- «Зоровавель», в ней-то и открылся поздний «поэтический» Давыдов), повесть «Заговор сионистов», тесно сцепленная и с «Синими тюльпанами», и с «Зоровавелем», рассказы «Мальчики» (один из них был убит императорской картечью 14 декабря 1825-го, другой -- будущий царь-Освободитель -- навсегда запомнил кошмар этого дня; третий погиб 1 марта 1881 года от народовольческой бомбы -- с императором покончила лишь следующая) и «Дорога на Голодай» (о казни декабристов). Двадцатый век сопрягается с николаевской эпохой (и подсвечивается иудейскими древностями) -- любимое давыдовское время (три последних царствования) вроде бы на обочине. Но не совсем так -- ключевой этап русской истории, увы, открывший ленинско-сталинский тартар, явлен в двух повестях, приписанных доктору Усольцеву: давней (1970) -- «Африканский вариант» (о том, как утопия превращается в антиутопию, чающие рая русские колонисты строят на Черном континенте ад) и поздней -- «Вечера в Колмове» (о срывающемся в безумие мученике совести -- Глебе Успенском). Нельзя не отметить, что именно в начальный том вошли истории о «старших братьях» -- о сочинителях, к которым должно отнести не только Кюхельбекера и Глеба Успенского, но и доктора Усольцева.

Том второй -- «Скаковое поле». «На скаковом поле, около бойни...» (первоначальное название повести, 1978) был казнен Дмитрий Лизогуб, народоволец-идеалист, чья духовная чистота изумляла Льва Толстого. Повесть (хоть и вышла в серии «Пламенные революционеры») не только о Лизогубе -- она о невозможности, абсурдности, дикости смертной казни (потом эта тема сгустится в «Дороге на Голодай»). И рядом совсем другая история -- жизнь великого конспиратора Александра Михайлова, кропотливого организатора покушений на Александра II. Люди предельно разные -- судьба одна: негодование, террор, казнь. Нет иного выхода в мире, где Ирод при инструкции, а инструкция при Ироде, -- об этом, быть может, самый прославленный роман Давыдова, «Глухая пора листопада» (1970). Он в третьем томе. Выход из тенет провокации, запечатленных в «Глухой поре...», ищет любимый герой Давыдова -- одинокий, чурающийся сект и заговоров рыцарь революции Герман Лопатин -- о нем четвертый том, «Соломенная сторожка, или Две связки писем» (1986), напряженная попытка писателя выйти к идеалу, зная, чему невольно этот идеал послужит.

Итог -- «Бестселлер». Здесь сошлись (или хотя бы промелькнули) едва ли не все герои Давыдова. Здесь он в полный голос заговорил о себе. Здесь исповедь сплелась с исследованием, фантасмагория с архивными тайнами, ужас от продолжающего звереть людского сообщества с великой любовью к живой жизни, к свободному духу, что веет где хочет.

Храм построен. Остается сказать, что один из вариантов романа о Дагмар -- «Коронованная валькирия» -- готовится к печати в издательстве «Время» (другой -- «Такой вам предел положен...» -- печатался в «Знамени» и однотомнике, выпущенном «Эксмо» в 2002 году; публикации подготовлены вдовой писателя Брониславой Тарощиной). 24 ноября в Доме-музее Марины Цветаевой пройдет юбилейный вечер. И правильно, что поэта вспоминать в пристанище поэта.