Говоря грубо, пафос «Тартюфа», поставленного Ниной Чусовой в Художественном театре, это пафос балаганного гаерства, осложненного претензией на декоративную изысканность. Актерские задачи нарочито грубы, затуплены; сценография (Анастасия Глебова, Владимир Мартиросов) и костюмы (Павел Каплевич) столь же нарочито хитроумны. Ах, этот резной, черно-золотой павильон с балконами, лестницами, приступочками и аллегорическими наездами фурок; ах, разгулявшаяся фантазия модельера, сочинившего целое дефиле полосатых платьев и костюмов (у Оргона и его домочадцев полосы продольные; у Тартюфа и его свиты, в тексте Мольера отсутствующей, -- поперечные) -- браво, браво! Напридумано очень много, и все лишь для того, чтобы всласть повалять дурака.

Если бы я хотел обидеть режиссера Чусову и руководителя МХТ Олега Табакова, который играет заглавную роль, я бы сказал, что этот «Тартюф» поставлен для телезрителей -- для тех, которые сейчас наслаждаются «Смехопанорамой» Ефима Шифрина, а в советские годы обожали «Кабачок 13 стульев». Теперь они могут провести вечер в Художественном театре (не в какой-нибудь там антрепризе!) и, вернувшись домой, не считать его потерянным. Однако я не собираюсь никого обижать. Пусть внешне оно очень похоже на правду; на самом деле я понимаю: спектакль поставлен по важной внутритеатральной причине -- по той же, по которой пишутся самые гениальные (впрочем, также и графоманские) стихи. Он сделан ради собственного удовольствия.

Это не значит, что он мне нравится. Валять дурака можно и поумнее. Было бы желание.

Вспоминая постановки Чусовой, могу уверенно заявить: в сегодняшнем нашем театре она главный специалист по изобретению гаджетов. Французское слово gadget (знакомое всем, кто читал «Систему вещей» Бодрийяра) плохо переводится на русский язык. Могучий словарь Ганшиной дает два значения -- «забавная игрушка» и «хозяйственная новинка»: оба верны ровно наполовину. Гаджет есть вещица, которая могла бы быть полезной, приятной, забавной, но приобретается главным образом для выпендрежа, для блезира; это знак раскованного чудачества. Говоря на сленге прошлого десятилетия, «гаджет» -- это прибамбас.

В «Тартюфе» гаджетов больше, чем в любом из прежних спектаклей Чусовой. Их больше, чем игрушек на детсадовской новогодней елке, наряженной так, что за шариками, лампочками, серпантином и мишурой дерева почти уже не видно. Некоторые прелестны. Портрет Оргона-Семчева над центральным входом в золоченый павильон (во втором акте его, естественно, заменяет портрет Тартюфа-Табакова). Бюст Тартюфа, которым Оргон трепетно любуется, разговаривая с Дориной (Марина Голуб). Горькая обида Тартюфа, поддавшегося на провокацию Эльмиры (Марина Зудина) в четвертом действии: ах, бабы, какие же вы все сволочи... Перечислять хорошие игрушки можно долго, но глупых и противных не меньше.

Две развратные монашки из свиты Тартюфа, которые то поют Ave Maria, то отплясывают какой-то колхозный канкан (пластикой занимался отменный профессионал Леонид Тимцуник -- такой дряни от него ждать было никак невозможно). Бессмысленное коллективное подергивание под музыку Олега Кострова. Стандартная клоунада Дамиса (Роман Хардиков): неужели нельзя было придумать ничего поинтереснее? Наконец в той же самой сцене провокационного соблазнения нижнее белье, вылетающее из-за ширм: слева -- женское, Эльмирино (лифчик, нижняя юбка), справа -- мужское. Когда на сцену вылетают трусы Тартюфа (разумеется, полосатые), поклонники «Смехопанорамы» начинают ржать в голос. Ну надо же: Табаков -- без трусов! Будет что рассказать внукам.

Смысл, стих -- все это заслонено игрушками. Да и само по себе, похоже, не очень важно. В лучших спектаклях Чусовой («Вий», «Мамапапасынсобака») любовь к гаджету соединялась с вниманием к сюжету. В «Тартюфе» авторский сюжет размыт, а собственный не придуман. Или, что вероятнее, недодуман: слепая ласточка удрученно вернулась в чертог теней.

Табаков, сообщающий в программке, что на данный момент его не интересует ни историческое правдоподобие, ни авторский стиль Мольера, существенным образом оговорился. «Генотип Тартюфа все-таки живет и побеждает в России ХХI века... Задевает проблема: наш «простой, советский» Тартюф жив!»

Задевает, так задевает, хотя и это можно поставить под сомнение. Важнее понять, что актер игнорирует разницу между современным, действительно опасным типом лицемера (примеры выберите сами) и «простым советским» Тартюфом. Табакову, по сути, важна не проблема, а типаж: забавный уголовник. И он, нисколько не тушуясь, берет его напрокат из кинокомедий брежневской поры: с повадками, наколками и всем прочим. Даже парик Тартюфа-Табакова вызывает в памяти что-то из «Джентльменов удачи»: этакий отросший, слегка взлохмаченный ежик -- волосы, больше похожие на шерсть, чем на человеческие волосы. На самом деле это может быть страшно -- нам делают так, чтоб было смешно.

А смешного мало. Самодовольно грубой актерской игры -- многовато. Избитых и, что еще хуже, наобум принятых режиссерских решений -- много донельзя. Режиссура Чусовой сегодня капризна, избыточно резка, и в ней слишком часто юмор путается с сальностью, а нежность -- с сусальностью. Переработавшая и перехваленная Чусова, похоже, слегка в себе запуталась: будем надеяться, что это ненадолго. «Тартюф» в МХТ -- далеко не шедевр, более того, это один из худших спектаклей Основной сцены. Однако его существование оправдывается двумя актерскими работами.

Первая -- роль Оргона в исполнении Александра Семчева. Здесь можно увидеть, как откровенное гаерство соединяется с тонкостью и высоким напряжением душевной жизни. На премьере Семчев играл не очень ровно; нет сомнений, что роль удастся ему целиком в ближайшие же месяцы.

Вторая -- комический Тартюф в законе, сыгранный Табаковым: простое и блестящее паясничанье; шутовство как отдохновение души. Табаков наслаждается ролью, простодушием ядреной буффонады, обилием гримас и ужимок, откровенностью грубых приемов и, конечно, собственным умением исполнять грубый прием с фантастической изощренностью.

И то сказать: сыграв Нильса Бора в «Копенгагене», Флора Прибыткова в «Последней жертве», профессора Серебрякова в «Дяде Ване» -- а все они такие умные! -- актер с облегчением впал в дурачество. Про гнев и боль Мольера-сатирика он все знает, смею заверить, не хуже нас с вами. Но, играя фарсовую вариацию на темы Мольера, он почти по-детски радуется жизни. Кто придет на спектакль, убедится: эта радость заразительна.