Книгу, выпущенную ныне издательством «Вагриус», открывает факсимиле -- восемь рукописных строк, считая подпись и дату.

Здесь помещены мои произведения тюремно-лагерно-ссыльных лет.

Я складывал их в уме и нес в памяти все лагерные годы, не доверяя бумаге.

Они были моим дыханием и жизнью тогда. Помогли мне выстоять.

А. Солженицын

2004

Сочинения, составившие эту книгу, -- огромная поэма «Дороженька» (1947--1952; она и дала имя сборнику), сопряженная с ней неоконченная повесть «Люби революцию» (1948--1950; к ней автор вновь обратился, выйдя на волю, в 1956 году), двадцать восемь стихотворений -- впервые были собраны пять лет назад, однако сборник «Протеревши глаза» («Наш дом -- L'Age d'Homme») прошел почти незамеченным. А жаль.

Ранние вещи Солженицына безусловно далеки от совершенства. Во-первых, тюремная камера и лагерный барак отнюдь не благоприятствуют работе со словом. Во-вторых же, Солженицын никогда не был поэтом (что, кстати, сказывается в его сегодняшних суждениях о поэзии, независимо от того, восхищается ли он Инной Лиснянской или корит Иосифа Бродского). Стихи были данью молодости (редкий литератор не переболел поэтической лихорадкой) и обстоятельствам (в беде человек естественно становится лириком, реализуя то право, что не в силах отнять даже гулаговские палачи, -- право на тайные плач, исповедь и молитву). Наконец, надо признать простое обстоятельство: стихи можно сочинять без бумаги и карандаша, их в отличие от прозы можно запомнить.

Можно не значит легко. И то, что Солженицын сумел сохранить в памяти громадину совсем не гладко написанной «Дороженьки», -- еще одно свидетельство его поистине могучей воли. Уже этого достаточно для нашего внимания к поэме и сопутствующим ей сочинениям. Но видеть в них только памятник величия человеческого духа все-таки мало. Вышептывали стихи на лагерных нарах многие. Чьи-то строки вырвались из небытия, когда их создателей уже поглотила смертная ночь. Кто-то вышел из ада живым, сохранив врачевавшие и крепившие дух стихи. Претворили личный трагический опыт (и опыт тех, кого поглотила бездна) в новое высокое слово, увы, считаные люди. О тех, кто не смог донести свое -- быть может, великое -- слово до жаждущих истины, Солженицын думал и полвека назад. В «Пословии» к поэме он, обращаясь к своему труду, прежде сравненному с кривым деревом, корчащимся в расщелине кавказской скалы, писал: «В той измученной глубине, откуда ты взял начало, под пластами четырех десятилетий России Советской, задохлись семена многих, многих -- таких, как ты, и лучших, чем ты.

Ты мог бы вырасти в дружном молодом лесу.

Ты вырос над могилами».

Но вырос. И если продолжить метафору, семена этого искореженного дерева дали могучие всходы. В тюремно-лагерные годы формировалась не только удивительная личность Солженицына, но и его будущая проза. Читая «Дороженьку», стихи, повесть «Люби революцию», пьесы (стиховые -- «Пир победителей» и «Пленники», прозаическая «Республика труда»; кстати, не переиздавались они с 1990 года), мы видим те смысловые сгустки, что обрели новую жизнь и в «Одном дне Ивана Денисовича», и в романах, и в «Архипелаге...», и в «Красном Колесе». Уже тогда Солженицын думал и о трагедии власовцев, и о судьбах тех, кто без вины попал в немецкий плен, и о штрафбатовцах, и о «бывших» (и сквозь выпавшую им при большевиках недолю пытался разглядеть бытие России докатастрофной), и о большом историческом пути страны (в 1948 году он выдохнул: Когда я горестно листаю/ Российской летопись земли,/ Я -- тех царей благословляю,/ При ком войны мы не вели; внимательный читатель распознает здесь зерно солженицынской публицистики -- от «Письма вождям» до статьи «Русский вопрос к концу ХХ века»), и об опасных соблазнах, выпавших на долю ему и его сверстникам, тем чистым мальчикам, что всем сердцем любили революцию, лишь немногие из которых сумели выстрадать мысль о лжи всех революций.

Но и этим дело не кончается. Повторю: Солженицын не был поэтом. Обреченный на стихи, он стремился к эпосу и драме. Но стихотворческий опыт совсем не прошел даром. Стихи (да, часто «неудачные») учили ценить семантическую многомерность и энергию отдельного слова, уводили от бесцветной гладкописи квазиреалистических стандартов советской романистики. Неповторимая и не перестающая удивлять (кого-то -- раздражать) эстетика Солженицына складывалась вместе с его философией, этикой, исторической мыслью. Да по-иному с ним и быть не могло.

Он победил лагерь и недуг, потому что верил в слово -- и шел от него к Слову. В стихах, которые мыслились прощальными (в декабре 1953 года Солженицын считал себя обреченным) и стали последними (выздоровев, Солженицын окончательно стал прозаиком), Блещет на черном предсмертном небе/ Белое солнце Бога... При его свете он видел всю Россию -- тогдашнюю и грядущую, истинную. Вижу прозрачно -- без гнева, без клятвы:/ В низостях. В славе. В житье-колотьбе... // Больше не видеть тебя мне распятой,/ Больше не звать Воскресенья тебе...

Бог судил иначе. Но без этих стихов (как и безо всего, что вошло в «Дороженьку») не было бы ни Солженицына, ни нашего мучительного выздоровления, ни нас самих.