Экспозиция с триумфальным названием «Блестящий век Екатерины Великой» удивляет строгим аскетизмом. Посещение двух залов РГАДА напоминает визит в краеведческий музей: стеклянные шкафы-витрины, в них дворянские портреты, ордена-медали-сабли, выцветшие мундиры, пожухлые роскошные платья и целая библиотека -- книги, указы, грамоты с пыльцой сургучных печатей, реестры, донесения, журналы, письма... Комментариев минимум. Разбирайтесь сами -- хронология вам в помощь.

Первая витрина посвящена путешествию в 1744 году пятнадцатилетней принцессы Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской из Цербста в Россию: доношение князя Репнина о прибытии Софии Августы Фредерики в Санкт-Петербург, опись преподнесенных ей и матери подарков от императрицы Елизаветы, расписание церемонии бракосочетания теперь уже великой княгини Екатерины Алексеевны с великим князем Петром Федоровичем... За достоверность отвечают буквы старых текстов. Строчки складываются в композицию, напоминающую затейливый барочный фасад. Буквы -- главные свидетели и других событий истории Екатерины. В последней витрине выставки ставшие строгими и все же не потерявшие былого изящества строчки-порталы, строчки-портики, строчки-колоннады вводят нас в античный храм воспитания внука Екатерины Александра Павловича: открыты сочиненные императрицей исторические и учебные книги, пособия, сказки.

Поначалу на визуальный пуризм экспозиции немного досадуешь. Потом понимаешь, что буквенно-буквальная история оказывается самым элегантным путем спасения от наглых идеологических клише. СМИ и всякие ответственные за просвещение службы (музеи, кино, лектории) век Екатерины подают обычно или как зефир в шоколадной глазури, или как чили-перец-вырви-глаз. Приторным до неприличия делают эпоху не только патриоты-монархисты, но и любители всякого гламура -- красоты ваще, древности ваще, усыпанных жемчугами и бриллиантами портретных тетенек с короной и скипетром -- ну ва-а-а-аще! Перчить дни Екатерины любят те, кто не может жить без приобретенных на развале перед метро дешево изданных сенсационных разоблачений великих мира сего.

Поскольку в разговоре о XVIII столетии зефир уже в горло не лезет, а «жареха» вызывает изжогу, постольку открывшуюся нетенденциозную выставку честнее всего назвать «Плоды пресыщения». Думаю, ей порадовался бы Ролан Барт, в книге S/Z (1970) защищающий принцип интерпретации как «воплощенной множественности» и идеального текста как «сети бесчисленных, переплетающихся между собой внутренних ходов, не имеющих друг над другом власти..., галактики означающих, а не структуры означаемых». «Sapientia: никакой власти, немного знания, толика мудрости и как можно больше ароматной сочности» -- рожденное в борьбе против каких бы то ни было идеологических стереотипов исследовательское кредо Барта, возможно, явилось путеводной звездой авторов «Блестящего века». Наплывающие друг на друга слова, фразы, мысли из разных лежащих под лампами витрин источников образуют пространство «цитаций» (не цитат!), создают атмосферу того нового Текста, что рождается в сознании посетителя выставки. И о том, какой была императрица Екатерина, необходимо читать на пересечении разных слов; зазоры между барочными и классицистическими строчками заполнять своими, рожденными в эпоху хай-тек интеллектуальными конструкциями -- филолог Юлия Кристева такой процесс «чтения-сотворчества» назвала «интертекстуальностью».

Интертекст архивного чтения обнаруживает множество замечательных моментов. Например, что декларации о намерениях (прожекты, замыслы, знаменитый опубликованный в июле 1767 года «Наказ» комиссиям для сочинения нового «уложения») значительно превосходят число юридически оформленных, «работающих» законодательных актов. Потому преобладают декоративные риторические обороты. Эту лексику «сочно» оттеняют тревожные, горемычные, не смущающиеся нагой правды строчки о чумном бунте в Москве (1771), когда толпа растерзала архиепископа московского Амвросия Зертис-Каменского (портрет владыки прилагается), о восстании Пугачева, о следствиях по делам Новикова и Радищева. Вмешавшийся в историю фактор страха корректирует идеи и слова принятого в 1775 году закона «Учреждений для управления губерний Всероссийской империи», изданных 21 апреля 1785 года Жалованных грамот дворянству и городам. Сочно оттеняющие официальные фигуры речи языковые формы обнаруживаем и в переписке императрицы. Вот казенный текст проекта законодательного свода, а рядом -- страстное письмо Потемкину, датируемое временем славных побед над Турцией в Черном море, на Дунае, в Крыму: «Прощай, брат, веди себя при людях умненько и так, чтоб прямо нихто сказать не мог, чего у нас на уме, чего нету. Это мне ужасно как весело немножко пофинтарничать». И рассуждайте потом о роли законов и личности в истории!

Обозначившиеся лейтмотивы екатерининской эпохи это время не возвышают и не унижают. Они показывают нам структуру тогдашнего сознания. Праздники и фейерверки, жизнь инсценированная замещали и корректировали жизнь реальную. И даже, несмотря на то что жизнь реальная мстила и кромсала маскарадные декорации, всем принятые правила игры нравились. Потому намалеванные на ширмах, поставленных по приказу Потемкина в пустых крымских степях деревни с передвижными магазинами и съестными лавками, -- вполне честная во всех смыслах акция. Она объясняет великодержавные амбиции Екатерины, желавшей создать Греческую державу в Крыму и Новороссии со столицей в Екатеринославле, она объясняет, как думали люди XVIII века, когда миф предварял и замещал реальность. Праздник по случаю заложения нового, «республиканского» Кремлевского дворца в Москве был намного важнее воплощения этого заведомо утопического проекта, а обсуждение новых законов важнее их принятия. Все эти тонкие, вводящие нас в аутентичный мир слов и идей Просвещения сюжеты были бы рассеяны при жестком идеологическом диктате. Возникнув как плод пресыщения идеологическими штампами, выставка о «Царскосельской Минерве» помогла нам подлинно просветиться.