Пока зрители рассаживаются по местам, на кровати лежит, ворочаясь под простыней, молодой человек Валя (студент мхатовской школы-студии Петр Кислов). Свет гаснет; и зал начинает видеть те кошмары, что молодого человека мучают. В телевизоре появляется голова его умершего отца; затем этот отец (Виталий Хаев) выходит из белой-белой стены в белом-белом капитанском кителе. В телевизоре и "живьем" (если можно так сказать про сновидение) отец изъясняется издевательски стилизованными под Шекспира стихами и сообщает сыну, что был отравлен женой и братом. "Изображая жертву", пьеса братьев Пресняковых, режиссер Кирилл Серебренников.

У молодого человека занятная работа -- он участвует в следственных экспериментах. На нем укокошившие родных и близких люди показывают, как именно это сделали. Здесь важно, что -- родных и близких. В трех "эпизодах", представленных в спектакле, нет заказных убийств и бандитских разборок. Нервный подкаблучник, толкнувший из окна протиравшую стекла жену. Трогательный восточный человек, утопивший любовницу, что изменила ему с его старшим братом. Тридцатилетний владелец автомойки, на встрече выпускников доведенный до ручки насмешками более богатого одноклассника. То, что на милицейском сленге привычно называют "бытовухой" и что улучшает статистику раскрываемости -- в отличие от профессиональной "заказухи". Бытовуха, быт, ежедневная жизнь -- и вот эту ежедневную жизнь, ее повседневный ужас братья Пресняковы умеют слышать и воспроизводить. Они слышат, как мимоходом матушка (Марина Голуб) грозит отправить Валю в психушку. Просто чтобы не мешал устраивать личную жизнь. И как вскрикивает муж-убийца на вопрос следователя ("и она вам предложила вынести ведро?") -- "Это же семья! Здесь никто никому ничего не предлагает!".

Но ошибется тот, кто сочтет спектакль "чернушным", "мрачным". В программке обозначен жанр -- "комедия", и зал все два часа хохочет. Хохочет, узнавая язык. Характеры. Ситуации. Нет, не то чтобы у каждого зрителя было в биографии по трупу. Просто братья Пресняковы доводят типические ситуации до экстремального разрешения. А Серебренников каждую сцену превращает в аттракцион.

Лучший из аттракционов -- появление в бассейне (там, где округлый и печальный Закиров -- дивная роль Игоря Золотовицкого -- утопил свою любовницу) двух мужиков в черных купальниках, таких же шапочках и очках; на ногах -- женские туфли. Они изображают синхронное плавание на суше и охраняют водную гладь (обозначенную голубым задником) от посягательств не взявшего с собой сменных плавок героя. Милиционеры, которым нужно проводить следственный эксперимент, им не указ. Они видят все, что происходит рядом с драгоценным бассейном, даже тогда, когда их нет на сцене. Они вездесущи и равнодушны к людям. Они боги этого совершенно безбожного мира. Отвратительные, надменные и гомерически смешные боги. Ну, каков мир...

Мхатовские актеры в спектакле, апеллирующем скорее к "таганковской" традиции, чем к "мхатовской" ("представление" скорее, чем "переживание"), играют как один блистательно -- а лучше всех, пожалуй, Алла Покровская в роли служащей японского ресторана, которой хозяин повелел изображать "пожилую японку с судьбой". Что-то вроде красного кимоно, черный паричок -- и точно схваченная манера говорить и двигаться пожившей русской женщины из добрых продавщиц.

Перед выпуском спектакля в околотеатральных кругах было много разговоров о том, что в пьесе есть нецензурный монолог. Действительно, есть: капитан милиции, проводящий следственные эксперименты, на последнем срывается и начинает вслух поражаться тому, из-за какой ерунды люди могут друг друга прикончить. Виталий Хаев, которому эта роль досталась вместе с ролью отца героя, старательно -- но не очень убедительно -- проговаривает все слова, которые мог бы произнести милиционер в подобной ситуации. Мог бы -- спору нет. Точно произнес бы. А стоит ли их говорить со сцены... По мне -- так не стоит. Точность тут не аргумент, ей есть пределы -- если на сцене будут играть бомжа, никто не станет воспроизводить аутентичного запаха. Достаточно, чтобы зрители могли его представить. И этот монолог можно было написать просто русским языком, а не нецензурным русским -- кстати, у первого свободы больше.

Но в мире этого спектакля свободы нет. Дело не в том, что героев (подследственных) там постоянно водят в наручниках. Дело в том, что Дания -- тюрьма. И обычаи там и лексика -- тюремные. Свобода -- лишь невозможная и пошло выраженная мечта о море. Военно-морские песни -- вот он, символ свободы. Все -- живые и мертвые -- выстроились в мундирах и хором запели в финале. Страдание есть. Искупления нет. И не будет никакого Фортинбраса.