«Старомодная комедия» -- пьеса для двух актеров старшего возраста: в маленьком перечне действующих лиц Алексей Арбузов сообщил, что героине «нет еще шестидесяти», а герою -- шестьдесят пять. Драматургом довольно точно обозначено место действия -- Рижское взморье, и совсем точно -- время, август 1968 года. В спектакле, сочиненном Владимиром Портновым для Евгении Симоновой и Игоря Охлупина, возраст героев (особенно героини) уменьшился, приметы места почти исчезли, а время стало решительно сегодняшним. На пользу спектаклю это не пошло.

Реалии Прибалтики испарились: медсестра Велта Вадзика и Домский собор потеряли свои имена. Море стало неконкретным, безымянным, и в сценографии Ильи Евдокимова даже не обозначено. (Обозначен пляж: два десятка лежаков то покоятся вповалку, то поставлены вертикально и образуют что-то вроде ширм, меж которых бродят герои. Задник и кулисы -- ровного холщового цвета; чаще всего они освещены желтым, иногда появляется красный отблеск -- и ни капельки синего, ни отсвета голубого, хотя герои живут у моря, говорят о море, и в фонограмме -- крики птиц побережья.) Зато приметы времени (нынешнего времени -- не 1968 года) просто-таки бросаются в глаза: при первом появлении на сцене героиня держит в руках файловую папку, у нее современный чемодан -- на колесиках, с выдвигающейся ручкой; «прелестная вещица», которую подарил героине бросивший ее муж, оказывается «смехом в мешочке», и вместо предполагавшегося Арбузовым твиста герои обсуждают брейк-данс. Но просто так, заменой танцев, «осовременить» пьесу не получается, и режиссер ликвидирует биографии героев.

Прежде всего он убирает из текста войну. Исчезает 18-летний сын героини, погибший под Кенигсбергом. Жена героя, погибшая на этом самом Рижском взморье, оказывается просто умершей (сцена на военном кладбище исчезла). Но из прошлого испаряется не только война, почему-то выброшены детали биографии героини -- как именно она переместилась со сцены драматического театра в кассу цирка. Хотя нет, не «почему-то», у Арбузова все связано и прописано -- она ведь играть на сцене не смогла именно после смерти сына.

А пьеса сопротивляется, оставшиеся куски текста все равно говорят о другом времени, да просто кричат о нем. Не будет в наше время главврач угрожать постоялице санатория выселением за незаполненную анкету. Уже не бывает стеклянных бутылок с кефиром. Работающий в торгпредстве в Японии зять героя вряд ли поедет отдыхать в Самарканд. И так далее.

Режиссеру не хотелось «грузить» публику, напоминать про войну, вообще про тяжкие стороны жизни да про мелочь ее и шелуху. Собственно, была сделана попытка сотворить из пьесы салонную комедию. И по правилам салона бывший жалкий муж героини -- а в пьесе виртуозно прописано, что жалкий, -- из музыкального эксцентрика превратился просто в музыканта (его повысили в ранге, да простят меня цирковые). Потому что быть брошенной женой музыканта это как-то значительнее, как-то более по-светски, чем быть брошенной женой музыкального эксцентрика. Так кажется салону.

Арбузову кажется иначе. Эта пьеса, она ведь про обретение рая. Советского рая, почти булгаковского («не свет, но покой»). Два человека, потерявшие близких, шестьдесят лет ведшие себя как люди, получают на старости лет кусочек счастья, уголок Рижского взморья, друг друга. (Отметьте, что это август 1968-го, мир кипит, но вот этих людей, свое уже отстрадавших, это уже не касается.) И чем больше потери людей, и чем мельче и ничтожнее этот самый отсутствующий муж героини, тем больше ее заслуга.

А актеры... Что ж, актеры. Они играли бенефис. Им хлопали при выходах и уходах со сцены. (Прямо как на концерте.) Симонова поражала молодой прытью. (Какие там шестьдесят, и полтинника ее героине не дашь, успешная женщина лет сорока пяти и вовсе не кассир в цирке, а, допустим, начальница отдела в коммерческом банке.) Охлупин весь спектакль вел с одной-единственной интонацией, вальяжной и брюзгливой одновременно. Единственное, что он сыграл, это состояние опьянения после ресторана: кренился и падал со скамейки вполне убедительно. Но при том, как был сокращен текст, актерам в любом случае играть было особенно нечего. На их месте стоило бы подать на режиссера в суд -- за кражу возможностей и успеха.