Жанр, в котором пишутся эти заметки (именно заметки, на большее я не претендую), по-старинному назывался «пролегомены». Это не предисловие, не введение в тему, даже не сумма утверждений, которые в будущем подтвердятся или заставят в себе усомниться, -- это предварительное обозначение позиций. Сравнительно с боевыми искусствами: это не атака и не защита, а выбранная стойка. Нечто исходное.

Попробуем взять в качестве исходного тезис: сегодняшний российский театр пребывает в упадке, в горестном ничтожестве. Очень нетрудно доказать, что так оно и есть: достаточно оглянуться и подсчитать утраты.

Первое: приказала долго жить великая русская идея театра-Дома, театра -- сообщества единомышленников, настолько тесного, что связи внутри этого сообщества прочнее, чем семейные, кровные связи. Это понятно: отсутствует главный залог сообщества -- миссионерская задача. Коротко говоря, театр-Дом всегда знает, зачем он людям нужен и что он людям должен: он существует, чтобы передать некое важное сообщение. Например: жизнь прекрасна. Например: смерть неизбежна -- и можно привести еще десяток-другой примеров (по-настоящему важных сообщений не так уж много). Театр-Дом саморазрушается потому, что он уже перестал понимать, ради чего он существует. Он паникует как Государственный муж у Томаса Стернса Элиота: Cry what shall I cry? («Возвещай, что мне возвещать!» в пер. А. Сергеева). И это еще не худший вариант -- гораздо сквернее коллапс самодовольства, когда все, что ни делается, диктуется лишь инстинктом самосохранения. «Госпожа моя, свет умирает в небесах./.../ Госпожа, мы не станем жить, если выжить -- теперь все...» -- поет герой честертоновского «Перелетного кабака»: подхватить эту песню совершенно некому. Самое ужасное, тягостное до смешного, -- театры, пытающиеся вести идейное существование (слово «идея» можно было бы написать с заглавной), сплошь бездарны -- как, к примеру, доронинский МХАТ им. Горького.

Второе: нет и не предвидится никаких новостей из некогда обильного (лет пятнадцать назад казалось, что могучего) стана театральных экспериментаторов. Приходится признать: Женовач, Клим, Мирзоев, Пономарев, Юхананов в Москве, Бутусов, Дитятковский, Крамер, Козлов, Могучий в Петербурге -- два режиссерских поколения подряд -- не то чтобы не состоялись, но сделали гораздо меньше, чем обещали. И то, что они делают сейчас, не имеет никакого права называться экспериментированием, это всего лишь демонстрационные опыты с заранее известным результатом. Как правило, удовлетворяющим режиссера, гораздо реже -- публику.

Третье: на глазах вымерла или, за ненужностью, растворилась на заднем плане драгоценная порода актеров-интеллектуалов. К каковой принадлежали Олег Борисов, Олег Даль, Иннокентий Смоктуновский, а также -- тут некоторые будут удивлены -- Евгений Леонов. К каковой не принадлежат, на мой взгляд, такие актеры, как Валентин Гафт или Олег Янковский.

Разница очень проста, она выясняется в драматической паузе, когда персонаж должен уяснить для себя нечто главное. Артист, не принадлежащий к исчезающей породе, всем содержанием этой паузы делает работу мысли («Штирлиц напряженно задумался»). Он отыгрывает эту работу, хмуря лоб, морща брови, кривя губы, почесывая подбородок и кусая локоть. Вообще, когда по артисту видно, что его герой «напряженно думает», можно сказать сразу: он из другой породы. Для интеллектуалов, видите ли, напряженное думание является естественным, вполне привычным состоянием: в драматической паузе они отыгрывают не работу, а тональность и переливчатость мысли.

Из лучших нынешних актеров это замечательно умеют делать Евгений Миронов, Дмитрий Назаров, Петр Семак. Но от Борисова и Даля они отличаются очень многим, прежде всего своим вопиющим атлетизмом. Своей, скажем так, неспособностью к слабости -- «мозги должны быть с кулаками». А я, признаться, иногда тоскую по тому времени, когда рафинированная слабость -- не без привкуса декаданса -- была в ходу и в почете. Вообще, любовь к слабым -- примета хорошего времени: поверху жестокого, а внутри жалостливого.

Но я, впрочем, обмолвился: я тоскую не по времени, а по людям, которых это время воспитало, а нынешнее -- сломало или изменило. Что до времени -- но тут надо перенырнуть из театра в политику.

Во всех вчерашних газетах, включая и нашу, было напечатано постбесланское Обращение президента России Владимира Путина к россиянам, начинавшееся словами: «Говорить трудно. И горько». Один абзац меня поразил. «...Сегодня мы живем в условиях, сложившихся после распада огромного, великого государства. Государства, которое оказалось, к сожалению, нежизнеспособным в условиях быстро меняющегося мира».

Да отсохнет рука у того спичрайтера, который вписал сюда вводное слово.

«К сожалению»? Фигушки! Что касается лично меня, то издохновение советской империи было одним из самых счастливых событий в моей жизни. Я до сих пор не могу нарадоваться: сегодня жить опасно, жить муторно -- а все-таки она сдохла!

Обратно к театру: хуже всего дело обстоит с драматургией. Я уже писал и не затруднюсь повторить: новая «новая драма» -- это не преодоление, а усугубление затяжного драматургического кризиса. Если угодно, последняя его стадия. Дернули за веревочку -- парашют не раскрылся.

«Когда я кончаю лекцию или статью, мне всегда хочется сказать: «А может быть, все было как раз наоборот», -- сказал однажды Сергей Аверинцев своему другу Михаилу Гаспарову («Записи и выписки»). «Понимаю, -- комментирует Гаспаров, -- но мало иметь такое право, нужно еще иметь обязанность сказать: «А из двух «наоборот» я описал именно этот вариант потому-то и потому-то». Я не примазываюсь к беседе гениев, но чувствую необходимость после статьи «В порядке упадка» написать статью «В сюжете расцвета». На днях напишу -- а выбирать, какая вернее описывает ситуацию, будет читатель.