Может быть, век по-настоящему заканчивается, когда умирают олицетворявшие его люди -- люди, которые прошли столетие насквозь и уходят, оставаясь символами столетия. Среди таких общих утрат последнего времени назовем Мориса Бланшо, Бенни Картера, Анри Картье-Брессона... 14 августа к ним прибавилось имя поэта, прозаика, переводчика, лауреата Нобелевской премии по литературе за 1980 год -- незабываемый год «Солидарности» -- Чеслава Милоша (1911--2004).

Для века двух мировых катастроф, переселений целых народов и изгнаннической жизни миллионов сама биография Милоша стала образцовой. Литовец по материнской линии, выходец с хутора под Каунасом, из дальнего закоулка Европы, где столетиями сходились империи, языки и веры, он рос, учился и в 1933 году дебютировал книгой стихов в Вильно, «Иерусалиме севера», взрослел как поэт и поляк в предвоенной и оккупированной Варшаве, а окончательно стал взрослым, вероятно, к сорока годам, в маленьком французском городке Бри-Конт-Робер, где в 1951 году принял решение остаться в эмиграции -- сначала, на несколько лет, во Франции, а потом, на десятилетия, в Америке. Человек двух, а то и трех жизней, шести-семи языков, включая латынь, греческий и иврит, существующий везде и нигде, как неустанный странник Одиссей (не зря именовавший себя всечеловеческим именем Никто), Милош все-таки добрался до своей Итаки -- в девяностых годах вернулся в Польшу, навестил Литву и скончался в Кракове.

Он не раз писал об особом отношении поляков к прошлому и к будущему: магическая сила этого промежутка, разрыва времен, питала польских поэтов-пророков XIX столетия -- Мицкевича, Словацкого, Норвида. Милошу выпало жить и писать в другую, послепророческую эпоху, в темную пору, когда поэзии и поэту -- после Освенцима -- пришлось радикально по-новому определить свое место в мире, притязания, возможности и границы слова. Не отказываясь от прошлого и будущего, Милош выбрал настоящее -- не зря одна из итоговых его книг, 2001 года (в минувшем году она вышла и на русском языке), так и называлась «Это». Ключевым понятием для Милоша как писателя стал опыт, а значит -- неотстраненность от происходящего и ответственность за него. Он, в отличие от многих своих современников и сверстников, не присягал Истории с большой буквы, не заслонялся и не бежал от нее с другими своими сверстниками и современниками -- Милош отказался быть ее жертвой, не принял исторического фатализма, идолопоклонничества истории по Гегелю и сталинскому «Краткому курсу». Об этом реальном историческом факте, его цене и последствиях он нелицеприятно рассказал в книгах пятидесятых годов «Порабощенный разум» и «Наша Европа», которые были тут же переведены на множество языков и стали верительной грамотой поэта в большом мире. С недавнего времени они (вторая -- отдельными главами) есть и на русском языке.

У Милоша, говорившего по-русски с детства, зачитывавшегося в оригинале Гоголем и Лермонтовым, Чеховым и Щедриным, знавшего на память стихи не только Пушкина, но и Никитина, а позднее читавшего в Америке спецкурс по Достоевскому и дружившего с Бродским, отношение к России, как, вероятно, у большинства поляков, было непростым. Сам он говорил о симпатии к каждому русскому, о настороженности в отношении русской литературы (особенно «певучести» ее поэзии и глубинных прозрений «русского романа») и о полном неприятии российской империи. Драматизм своей позиции поэт чувствовал, никогда его не скрывал, как, впрочем, вообще не прятал и не избегал конфликтов. Не то чтобы он их искал (окружающий мир был и без того ими полон, а в «ангелической» отрешенности от мира для Милоша с юных лет было нечто подозрительное), но, истинный поэт, он никогда не сглаживал противоречий. Его вела неуспокоенность, или, как говорил друг его юности Станислав Игнаций Виткевич, «неутолимость». Милош знал и не забывал -- в этом еще одна важнейшая черта его этической и писательской позиции, -- что мир больше поэта. И дольше поэта. Еще в 1976 году поэт написал такие слова (позже он включил их в книгу «Придорожная собачонка», два года назад она тоже вышла в русском переводе) -- я вспомнил их вчера, когда в середине дня узнал о его кончине:

Ангел смерти, милый,

Голубоглазый,

С каштановыми кудрями,

Подлетел в танце.

Губы его -- счастье,

Речь -- блаженство,

Его взгляд -- сиянье

Весны в разгаре.

Он меня коснулся,

Прильнул поцелуем

И вернул прямо

К самому началу.

Исчезнуть, не мучась,

Не причиняя муки,

Перечеркнуть разом

Все, чем жил прежде.

Чтобы не осталось

Обо мне ни слуха,

Ни воспоминанья,

Ничего.

А мир был далеким,

Словно ангел смерти,

Бесподобным, ясным

И благословенным.