Новое издание Пушкина называется Полным собранием сочинений в двадцати томах. Первый его том (лицейская лирика) вышел, как легко догадаться, в юбилейном 1999 году. Ныне сотрудники Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН подготовили, а издательство «Наука» (СПб) выпустило первую книгу тома второго (лирика петербургского периода; лето 1817 -- весна 1820). Из чего ясно, что число 20 совершенно условно. (Ряд томов предыдущего Полного собрания, что выходило в 1937--1949 гг., тоже распадался на две книги; случалось такое и с другими изданиями). Сколько получится томов в итоге, завершится ли издание вообще и при нашей жизни в частности, сохранятся ли пятилетние интервалы меж обретающими плоть книгами -- вопросы абсолютно праздные. Скоро кошки родятся, а научные издания делаются медленно. И ничего страшного в неспешном движении «академических» Пушкина и Гоголя (над ним работают в Москве и выпустили пока два тома) я не вижу. (Куда печальнее, что в изрядной мере готовые, не академические, но достаточно полные и комментированные издания Жуковского и Фета, писателей, по сути, никогда толком не изданных, не могут материализоваться из-за отсутствия денег. Но это другая история.) Благодарным надо быть за сделанное.

При этом следует помнить, что ни одно издание не может «закрыть проблему» и не к тому призвано. Можно долго исчислять недочеты прежнего ПСС и так называемых «малых академических» десятитомников, подготовленных Б.В. Томашевским, но надо признать: выверенные тексты Пушкина у нашего читателя есть. Те детали, что волнуют (и справедливо!) пушкинистов, что уточняются в результате фронтального анализа всех доступных источников (и малого числа источников новообнаруженных), не сильно изменят общую картину пушкинского корпуса, даже если новые решения будут немедленно перенесены в массовые издания. И можно было бы сказать, что ПСС делается для вечности и будущих исследователей, кабы не одна «маленькая» заковыка. Дело в том, что прежнее Полное собрание вышло без комментариев вовсе (товарищ Сталин решил, что советскому читателю нужен Пушкин, а не измышления пушкинистов, по объему многократно превосходящие сочинения поэта), а в десятитомниках Томашевского примечания минимализированы и ориентированы на решение элементарных просветительских задач. В итоге аудитория оказалась с пушкинскими текстами, но без «ключа» к ним.

Точнее, ключей предлагалось с избытком. У нас любой физик, экономист и агроном готов тиражировать свои суждения о религиозном духе и сексуальных похождениях первого поэта. Что уж говорить о филологах, будь то медиевисты или двадцативечники, фольклористы или бывшие теоретики социалистического реализма. «Наше все» давно превратилось во «всехнее мое». Конечно, и качественных исследований появляется немало (но меньше, чем позволяет общий уровень гуманитарной мысли). Однако и реальные достижения учитываются и суммируются худо. А потому роль чисто академического предприятия, каковым является подготовка ПСС, резко возрастает. Исследователи, работающие над таким изданием, волей-неволей должны отказываться от «приоритетов» -- для них значим (то есть наполнен особым, зачастую трудно постигаемым смыслом) каждый пушкинский текст, каждый эпизод биографии поэта. И опять-таки волей или неволей они должны стремиться учесть все наличествующие интерпретации этих текстов и фактов. Включая сомнительные и вздорные, которые должны опровергаться, но не игнорироваться.

Разумеется, и после научного издания «петербургской» лирики сохранятся персонажи, убежденные в том, что не Пушкин написал эпиграмму на Карамзина. (Не мог наш национальный гений обидеть другого национального гения, к которому позднее относился с полным почтением. Не мог, потому что гений. А что гениям, как и всем прочим людям, свойственно изменяться, так это масоны придумали.) Наверно, сохранятся и адепты ультрареволюционного Пушкина (хотя подробнейшие комментарии к самым радикальным текстам, включая оду «Вольность» и бешеные по тону эпиграммы, показывают, сколь умеренными были социально-политические взгляды молодого поэта). И о принадлежности Пушкину пятой (матерной) строки эпиграммы на Стурдзу («Холоп венчанного солдата...») спорить не перестанут. И о том, кого же Пушкин назвал в «Вольности» «возвышенным Галлом», тоже. Убеждения неотделимы от страстей, а где господствуют страсти, логика, факты и даже добрая натура и непоказная культура одержимого бессильны. Но, к счастью, идеебесием заражены еще не все. Кому-то до сих пор интересно, как оно было на самом деле.

В том числе в петербургские годы, когда юный Пушкин вел беспорядочную жизнь, сочинял отнюдь не «Медного всадника» с «Капитанской дочкой», чередовал дуэли с любовными приключениями, читал модные книги, дерзил старшим и был понятен. Понятен всем, кто заранее знает, что пройдут года, Пушкин повзрослеет и станет «ихним». Для одних -- суровым борцом с прогнившим самодержавием, чуть-чуть не дотягивающим до марксизма, для других -- просветленным духовидцем, едва-едва не попавшим в оптинские старцы, для третьих -- счастливым семьянином-домостроителем, для четвертых -- блистательным игроком, весело меняющим разнообразные «проекты»... Пушкин 1830-х -- это увлекательно. Духоподъемно. Загадочно, на худой конец. Из него-то и выводится «недопушкин» раннего периода. Предшественник самого себя.

От такого Пушкина нас избавляет достойный труд петербургских филологов, показавших сколь многомерным и непредсказуемым был поэтический и интеллектуальный мир младого певца.