Старая знакомая попросила меня отыскать в букинистических отделах издание тридцатилетней давности, «Психопатологию неврозов» польского исследователя Антони Кемпински (Варшава, «Польское медицинское издательство», 1975 г.) Вопреки представлениям о кондовости психиатров, взращенных на территории бывшего союзного пространства, книжка оказалась на редкость умной и ясной. Открыв ее в троллейбусе-«букашке» с целью скоротать время в вечерней пробке на Садовом, не смогла оторваться даже дома и вынуждена была полностью прочитать главу, посвященную истерии. Кемпински доходчиво и популярно разъясняет природу истеричных проявлений, разбрасывая по своему тексту такие соблазнительные термины как «истерическая дуга», «истерический щебет», «истерическая индукция». Большую часть своего талантливого текста он тратит на разбор исторической трансформации симптомов, не скрывая профессиональной зависти к счастливчикам начала века вроде Шарко и Фрейда, которым довелось вживую встретиться с настоящими истериками. Вторая половина ХХ века, рациональное и жестокое время, не дало людям возможности развернуть свой эмоциональный потенциал на полную катушку. Истерики стали тише и мельче. Пациентки с врастающими в ладони ногтями, месяцами не слезающие с перин, стали персонажами истории и литературы начала века.

Тем неожиданнее представилось на первый взгляд представление, разыгранное Иэном Макьюэном в романе «Пикник на руинах разума» («Эксмо», перевод с английского Э. Новиковой). «Пикник» как-то затерялся в промежутке между шумным «Невинным» и букероносным «Амстердамом». Что касается самого Макьюэна, то колдовство этого «черного мага современной британской прозы» (так его называют на родине) чаще всего просчитано наперед не хуже, чем действия крупного брокера нью-йоркской биржи. «Амстердам», самый знаменитый из его романов, слеплен из набора ходов и приемчиков, нацеленных на то, чтобы вызвать у читателя радость причастности и узнавания. Макьюэн без зазрения совести ворует сюжетные ходы у классиков науки и кинематографа, переваривает их и выдает эту «колдовскую» смесь за оригинальную рецептуру.

Что касается «Пикника на руинах разума», то этот роман куда более личный, наивный и искренний, а потому -- удачный. Впрочем, символическая схема подобного сюжета достаточно наиграна и литературой, и кинематографом. Каждый без труда вспомнит хотя бы пять современных историй на тему: жила-была счастливая семья, пока однажды в их дом не проник псих.

У Макьюэна эта тема разыгрывается в самом что ни на есть публицистическом контексте. В конце 90-х (роман написан в 1997-м) было модным прогнозировать конец эпохи рационализма. Миллениумные настроения подогревали эмоции, а опыт 11 сентября еще был неведом. Можно было свободно теоретизировать и строить самые мрачные прогнозы, втайне надеясь, что они останутся только словами на бумаге. В середине 70-х Кемпински, сидя в своем Кракове, сетовал на недостаток эмпирического материала для исследования истерии. Спустя каких-то двадцать лет Иэн Макьюэн нарисовал мир, содрогнувшийся от всплеска долго подавляемых эмоций и религиозного фанатизма.

Несмотря на прозрачность и «первополосность» ведущей темы, роман очень точно скроен, визуально продуман и не может не вызвать читательской симпатии. Журналист, пишущий научно-популярные статьи для глянцевых журналов о черных дырах, теории эволюции и прочей позитивистской дребедени, едет в аэропорт встречать любимую жену. Супруга одержимо занимается творчеством Джона Китса и преподает студентам английский романтизм. Возвращаясь домой, оба становятся свидетелями и соучастниками трагедии: сорвавшись со строп воздушного шара, гибнет человек. Дальше -- больше: в журналиста влюбляется религиозный фанатик, который преследует его и призывает бросить все и устремиться вместе с ним к Господу. Семейная жизнь разлаживается, научно-популярные теории трещат по швам. Человек, еще вчера уверенный в себе, в Дарвине и в перспективах освоения Марса, теряет все нити управления текущей ситуацией. Романтизм бездетной супруги, подсовывающей интуицию и ощущения вместо рационального выхода из ситуации, раздражает. Схема сюжета, как и русский перевод названия романа, говорит сама за себя. Но в произведении Макьюэна есть парадоксально иррациональный шарм. Его стройная геометрия и внешняя ясность фасада скрывают за собой, как на полотнах Кирико, подлинную растерянность человека перед тайной чужого, недоступного логике разума.

Куда более путаными и бессмысленными кажутся на фоне Макьюэна потуги другого британского писателя Луи Басса. Его роман «Роскошь изгнания» («Азбука», перевод с английского В. Минушина) вышел в Англии в том же году, что и «Пикник». Более того, Басс выбирает ту же, что и Макьюэн, модель сочинительства, завязанную на ассоциациях, цитировании и уповании на средний интеллект гуманитарно подкованного читателя. Басс также называет среди своих кумиров Малькольма Брэдбери, учеником которого является Макьюэн. Критики на родине сравнивают его с Джоном Фаулзом. На самом деле «Роскошь изгнания», история антиквара, разжившегося «шифрованными» письмами Байрона, выглядит бессовестной подделкой. Сквозь бессвязные перипетии неудобоваримого сюжета выглядывают симпатичные уши другого британского любимца, Тома Стоппарда. «Роскошь изгнания» на поверку оказывается то ли болезненным плагиатом, то ли вольной вариацией на тему стоппардовской «Аркадии». И если изначальные данные сюжета -- антикварная лавка в центре современного Лондона, чудак-продавец и фанат-книгофил в качестве главных героев -- подкупают, то поддаваться на это искушение не стоит. Согласно классификации Кемпинского, произведение Баса вполне проходит по категории «истерического щебета» или «индуцированного бреда».